гораздо лучше вас.

Уриэль д’Акоста.

- Зачем добро губить? - нахмурился Алп-Ильтувар, когда посрамленный старец Киракос, указав на Руслана, потребовал: «Убей его! Ибо сказано: отступнику от веры смерть. - И, ткнув Карася палкой в бок: - Этого тоже, Он хотел надругаться над саном моим и достоинством». - Зачем? Рабы здоровые, крепкие. И к тому же они - не мое достояние. Это имущество кагана. Завтра идет караван в Итиль. Отправлю их и других русичей к его величеству кагану,- он поступит с ними как захочет.

Алп-Ильтувар покосился на проповедника, озорно подмигнул Карасю, - и, не удержавшись, фыркнул.

Обиженный странник ушел, бормоча проклятья.

Князь спохватился: нехорошо он себя ведет, не подобающе беку, помрачнел, напустился на бунтовщиков:

- Наглецы! Тут дело… государственное… а вы из него потеху сотворили. Где это видано: старца святого пороть?!

- Подале б от этаких потех, - вздохнул Карась. - Кровавые потехи. Какой же ты князь, ежели свой народ даешь в обиду хитрым чужакам?

- Даю, - чтобы мой народ меня не обидел. Э! Нашел я, с кем о делах своих толковать. Сидите, помалкивайте. Благодарите меня, что не убил я вас, как хочет того Киракос. Вы мне по душе. Люблю лихих молодцов. Я и сам был смолоду озорной… - И князь, вспомнив, должно быть, какую-то давнюю свою проделку и усмотрев в поступке этих двух русичей нечто сходное, расхохотался.

Карась:

- Спасибо, родной! Спасибо, милый! Дай тебе новый твой бог стать каганом хазарским.

- А? - вздрогнул Алп-Ильтувар, как вор, пойманный на месте преступления. - Ну, ты. Не твоего ума это дело. Молчи.

- Верно, не моего! - с готовностью - Карась. - Молчу, светлый князь, молчу.

- Вы опасные люди, - задумался бек. - Может, И впрямь вас убить?

- Что ты, что ты, светлый князь! - завопил Карась. - Что ты, что ты, наш распрекрасный! Зачем добро губить?

- А ты что скажешь? - савур - Руслану.

- А мне теперь на все наплевать. Хочешь убить - убей. Нашел, чем удивить.

- Обманулся в ромейской вере? - усмехнулся князь понимающе. - На что она тебе? Мне нужна, чтобы править моим народом, моему народу - чтобы мне подчиняться. А тебе, рабу, надо думать, как выжить и, если удастся, домой убежать. Ну, будьте здоровы.

- А князь-то… свойский, - усмехнулся Карась, когда бек вышел из хижины, где их держали под стражей.

- Вот завтра наденет тебе на шею рогатку - узнаешь, какой он свойский, - проворчал Руслан.

…Не осенял на сей раз Киракос уходящих крестным знамением. Только один человек и нашелся, чтоб помахать им вослед. И тут - гот Иоанн.

- Бросар! - кричал, зло смеясь. - О, бросар…

- Чтоб тебе сгинуть, - плевался Руслан.

Больше нигде, никогда он не встречался с ним. Также, как и с добрым Урузмагом. Алан Урузмаг покинул столицу еще зимой, обнявшись с Русланом и Карасем и даже прослезившись на прощание. Это был человек. Он-то и был юному смерду в пути истинным братом. Зато впереди ждали Руслана новые встречи - чаще печальные, чем радостные.

Остались вдали сады, виноградники и огороды, средь которых четко, как серый утес на кудрявом зеленом лугу, возвышался город Самандар. Степь началась.

Степь-то степь, но вовсе не такая, как между Днепром и Доном. Там - травы, тут - буруны, то есть песок, застывший волнами. Песок и песок. На Руси его увидишь только на реке, в мелях да отмелях. Там песок - у воды. А тут ее и в помине нету, - отойдя от Самандара на много дней пути, набрели на одну-единственную речку, и та начала уже пересыхать.

Кончились пески - пошли солончаки.

А справа, на восходе, всю дорогу висит синяя мгла, и над нею - всегда облака исполинские, белые.

Руслан - у стража: - Горы?

- Море.

На стоянках подъезжали пастухи, обменять шкуры, мясо, войлок на зерно, котлы да бусы. Разглядывали светловолосых, сбившихся в кучу пленных:

- Готы, аланы?

- Русы.

- А-а…

И однажды, когда караван, миновав солончаковые впадины, вышел снова к пескам, пленные услыхали издалека, с гребня высоченного буруна, тоскливый, будто журавлиный, крик: - Русь!

Обернулись: белая женщина бежит с буруна вниз по склону, машет руками. Высокая белая женщина, почти нагая, - только грудь да бедра прикрыты каким-то отрепьем. Бежит, утопая в песке, задыхаясь, и зовет рвущимся голосом:

- Русь!

Остановились, зашумели.

Из-за буруна выскочил всадник косматый, нагнал, нагнулся, схватил за желтые волосы, кинул ее поперек седла - и ускакал за бурун.

В ушах пленных, под ударами бичей снова тронувшихся в путь, еще долго звучал зов белой женщины:

- Русь!

И пошли по толпе разговоры!

- Как она учуяла нас?

- Родная кровь…

- От тех пастухов, наверно, прослышала…

- Ишь, куда бедняжку занесло.

- Нас, может, и подале занесет.

- Бедная Русь, - вздохнул Карась. - Доколе ей одиноко кричать на буграх?

- Как ей быть, коли хазары весь белый свет заслонили.

- Ох, этих бы хазар!…

- Плетью обух не перешибешь.

- Ничего. Вот Киев окрепнет, возьмет всю Русь под руку свою, - к тому дело шло, когда мы еще были дома, - посчитается он с хазарами.

- Давно бы надо. Не уберем хазар с пути, - заглохнем на тихих речках своих.

Немало слышали дома смерды о вечных дрязгах между князьями, о растущем, крепнущем Киеве. И если б знали тогда то, что знают теперь, не стояли б от этих дрязг в стороне, взяли б князей за крикливые глотки, заставили б их не о чести пустой лечись, не о женах своих, полях да хоромах, - о смердах, о всей Руси, о всем поднепровском славянстве.

Эх, не думали тогда про это… Думал Калгаст - и голову сложил. Не уберегли, волхва испугались.

Где он, волхв Доброжир?

Где его мощь?

Это дома, средь людей тупых, покорных, он может распинаться так и этак, и ему верят, - а вытащи его сюда, под солнце, под ветер и звезды, в степь, обрызганную кровью человечьей, сразу станет видно, что волхв со всей его хваленой мудростью не стоит и плевка.

Поздновато догадались…

Дома, в своих землянках, будто в колодце сидели и видели вместо неба над головою серый пасмурный круг, в котором, к тому же еще, мельтешил, загораживая свет, вонючий волхв. А теперь - будто на гору взобрались, и открылся им ясный простор. Вот как выходит: чем дале уходишь от родной земли, тем боле она виднее.

Не в пример веселому крепышу Алп-Ильтувару, хазарский каган - человек угрюмый, желчный, хворый. Но, пожалуй, хворь точит его не столь изнутри, сколь снаружи - язвой тревожных вестей с окраин государства.

И главная хворь - Русь и «покорные богу».

Киев… Какой еще Киев? Не слыхали раньше о городе таком. Откуда он взялся? Ну, с ним крупный спор еще впереди. А пока - надо устроить осенью большой набег, припугнуть его, данью обложить, пусть торчит до времени за спиною хазар, - он опасен, но еще не смертельно.

Но вот «покорные богу»… Хазария обращена темным ликом к югу и востоку. И с юга и востока ей угрожает воинство халифа.

Прибывшие вчера посланцы савура Алп-Ильтувара сказали: «покорные богу» вот-вот нагрянут в Самандар (хорошо, что каган решил зимовать в Итиле). Купцы из Хорезма, гостящие здесь, донесли: войска халифа уже подступают к Хорезму и Согду.

Как быть, на кого опереться? Булгары, ударная мощь государства, род за родом, племя за племенем бросают южную степь, уходят куда-то на Каму. И нет сил их удержать. Строптивый народ. Злой и упрямый. Савуры, аланы тоже гнут свое. Разброд. Нет друзей у кагана.

Разве что - Хорезм.

«А! Заручусь помощью Хорезма, пообещав ему то же; и рабы - русы, которых прислал бек Алп-Ильтувар, весьма к месту, - отошлю их в знак дружбы в дар хорезмшаху Аскаджавару»…

Вот почему совсем недолго пришлось Руслану побыть на волжском острове, в небольшом городке Итиле, которому было суждено лет через тридцать-сорок стать великой хазарской столицей, затем, спустя два с лишним столетия, пасть под натиском Святослава, а еще через много лет, в татарское время, - быть затоплену взбухшим морем…