– Это хозяин двора, – сказал проводник, причем губы его дрогнули. – Он был родом франк, но человек гостеприимный, и пал он как воин. Взгляните туда.
Взрытая земля была насыпана двумя круглыми буграми.
– Хищники похоронили своих покойников.
– Когда это случилось? – спросил незнакомец.
– Вчера, прежде чем стемнело, – ответил проводник, указав на труп коня, пораженного копьем хозяина двора и лежавшего тут же.
Незнакомец соскочил с коня и поспешил к дому.
– Давайте поможем, если кто-нибудь там еще жив.
– Напрасная забота, – возразил проводник. – Его дочь, Вальбурга, и маленькие дети угнаны, корова с белой отметиной заколота, а на его коне ездит теперь славянин. Венды умеют хозяйничать, и ничего не делают они наполовину.
Незнакомец взял лопату и стал рыть яму.
– Благоразумнее было бы удалиться отсюда, – тревожно произнес проводник.
Но незнакомец указал на крест, изображенный синильником на обнаженной руке убитого.
– Он одной со мной веры, и не могу я уйти, не предохранив его останки от коршунов и волков.
Проводник отошел назад, прошептав:
– Не один, творивший знамение креста, мирно покоится теперь в окровавленной земле.
Путники выкопали могилу, опустили в нее покойника, преклонили колени на молитву, засыпали могилу землей и водрузили на ней крест. Тогда незнакомец знаком удалил юношу и один простерся перед земляной насыпью.
Между тем проводник поспешил вперед по следам неприятеля, подобно охотничьей собаке стал рыскать по полянам и наконец с пылающим лицом возвратился к ждавшим его чужеземцам.
– Я признал следы женщины и детей. Только один из коней был подкован; полагаю, это конь Ратица, предводителя сорбов. Скоро я увижусь с ним! – грозно вскричал он. – Ответь мне на один вопрос, чужеземец, приятно было бы тебе видеть убитыми Ратица и его дружину?
– Нет, – ответил незнакомец.
– Он умертвил твоих единоверцев, а их детей увел в горькое рабство.
– Говорю тебе, нет, – повторил незнакомец.
Проводник прошептал какое-то проклятье и вдруг подошел к коню незнакомца.
– Скажи, что у тебя в кожаном мешке, который ты так заботливо охраняешь?
– Не приличен такой вопрос, – холодно ответил путник, – и отвечать тебе я не стану.
– Полагаю, там у тебя серебро и запястья, какие привозятся в страну чужеземными торговцами, – сказал проводник, жадно взглянув на кожаный мешок.
– Быть может, там есть сказанное тобой, быть может – нет, тебе-то какое дело? Твоим это не будет никогда.
Проводник свирепо взглянул на чужеземца, лицо его передернула судорога и, бросившись на землю, он закрыл лицо руками. Незнакомец взял топор, стал перед лежавшим, отвел от лица его руки и протянул ему оружие.
– Вот топор, сын мой, а вот голова беззащитного человека – рази, если хочешь. Но если желаешь слушать, то внемли словам человека постарше тебя.
Инграм бросил оружие на траву и с понурой головой сел на землю.
– Я знаю, что смущает тебя, – продолжал незнакомец. – Хищники угнали в свои горы молодую женщину; желая освободить ее оружием или куплей, ты надеешься, что чужеземец поможет тебе. Отвечай, правду ли я говорю.
– Она надменно говорила со мной, потому что, по обычаю моих отцов, я находился под дубами при жертвоприношениях коней; но меня страшит, что она должна остаться в руках Ратица, и словно знак небес подсказывает мне, что я должен освободить ее. Я уведу ее домой; она станет моей, а я буду ее господином.
– И станет она исполнять твою волю, – холодно сказал незнакомец. – А если Ратиц, твой враг, думает таким же образом?
Проводник заскрежетал зубами и снова бросился на траву.
– Аки звери дикие, – по-латыни промолвил незнакомец. – Вставай, проводник, – спокойно приказал он, – и прежде всего выполни свое обещание. Твоя честь требует, чтобы ты сохранно привел нас на твою родину, хотя мы и чужие и неприятны тебе. Освободившись от этой обязанности, подумай затем, в чем будет состоять твой ближайший долг. Не забывай, однако ж, что женщина, которую пожелал ты, идет тернистым путем под могучей защитой, ибо сопровождают ее крылатые посланцы моего Бога, ангелы, – да спасена она будет в сем мире или вознесена в небеса христиан. Хотя и в цепях сорбов, но она в длани милосердного Отца, который внемлет всем, в горе взывающим к нему, И если Ему угодно, чтобы она была освобождена твоей рукой, то так и будет, но ты исполни теперь твой долг.
Проводник встал, встряхнулся и без звука сел в седло. И путники отправились дальше на север; каждый был занят самим собой, и только изредка незнакомец обращался к своему спутнику с несколькими латинскими словами. После солнечного заката они вступили в мрачные леса гор, отделявших земли турингов от франкских владений.
За деревьями послышался лай собак, смешанный с глухим и неприятным рычанием.
– Ты привел нас в логовище медведей? – спросил незнакомец.
– Здесь живет Буббо, – ответил Инграм. – Он ловит медведей, умеет смирять их ярость и далеко на юге, в стране франков, продает их по господским дворам или бродячему люду. Во всей стране страшатся его, и в безопасности Буббо у друга и недруга, потому что сведущ он в волхвовании.
– Он твоей веры? – спросил чужеземец.
– Мало кому известно, каким богам он молится, – сказал проводник.
– В таком случае минуем негостеприимный двор.
– Взгляни на небо: ночью будет дождь, твой юноша и кони нуждаются в отдыхе, потому что завтра мы станем взбираться лесом по глухим дорогам, и не встретим там хозяина, который приютил бы нас.
Чужеземец взглянул на стоявшего возле него юношу и молча, жестом, изъявил свое согласие. Они подошли ко двору поближе; раздался еще более яростный лай псов, к которому присоединилось рычание целой семьи медведей, а когда Инграм постучал в ворота, то поднялся такой неистовый шум, что незнакомец осенил себя крестным знамением. Долго стучался проводник, наконец послышались человеческие шаги и громкий окрик на зверей; Инграм назвался по имени, поперечная перекладина ворот отодвинулась, и в них появилась исполинская фигура мужчины. Проводник тихо поговорил с хозяином, который легким движением руки пригласил путников войти, взял поводья дрожащих коней, провел их во двор и снова запер ворота. В темноте развьючили коней, которых Инграм и хозяин увели в конюшню, затем мужчины вступили на глиняный пол сеней; хозяин поднес смоляной факел к тлеющим углям полена, лежавшего в очаге, и озарил копотным светом лица своих гостей. Узнав чужеземца, Буббо отшатнулся; факел вывалился из его руки и запылал на земле, но Инграм поднял его и воткнул в железное кольцо у очага.
– Никогда не надеялся я видеть лицо твое в хижине моей. Неласков был твой привет, когда в первый раз я увидел тебя: меня и моих медведей ты приказал прогнать со двора твоего хозяина.
– Но во второй раз, – спокойно возразил чужеземец, – я освободил твою шею от ивовых, уже сплетенных для тебя прутьев; а в третий раз я видел тебя крестником, стоявшим передо мной в белой рубахе, и священная вода лилась на голову твою.
– Давно уже истаскалась крестная рубаха; в последний раз она была не так хороша, как в былое время, когда я погружался в вашу воду. Неохотно, впрочем, вспоминает человек о тяжких часах, когда он склоняет голову перед чужеземными чарами, – робко ответил хозяин. – Ты сделал мне много добра, да и зла тоже, но все же я полагаю, что человек ты сведущий в великих тайнах; обо мне тоже толкуют, будто я смекаю кое-что. Но если я предложу тебе мир под моим кровом, то из благодарности ты мог бы научить меня кое-каким тайнам.
– С удовольствием, – сказал незнакомец, – если только у тебя есть уши, чтоб слышать.
– Значит, порешено, забыто прошлое, и я буду держать тебя как моего гостя: приючу тебя и твоего спутника, да и ужином накормлю. Приветствую тебя у очага моего, тебя, Винфрид, пред которым народ становится на колени и которого называют Бонифацием и епископом!
Выехав вечером следующего дня из темного соснового леса, путники увидели перед собой невысокие холмы, а в отдалении – открытую местность. Перед ними, у подошвы горы, лежала деревня: серые кровли с серыми стропилами, обнесенные бревенчатой оградой и широким рвом. Плотно скучились дома на улицах деревни, чтобы легче можно было отражать нападение неприятеля. За оградой, на косогоре, отдельно ютились два двора, отстоящие один от другого на несколько полетов стрелы; к каждому из них от дороги вела тропинка. Остановившись на перекрестке, Инграм сказал:
