Между тем, недвижность жизненных процессов временами отключала лежащего «странника по мирам» и от действительности, и от осмысления происходящего. Он не мог вспомнить где и кто он на самом деле. И это было ему, в общем-то, безразлично. Приходя в себя, он видел, как монотонно струился свет сиреневых софитов. Сквозь тягучую звуковую муть, в колеблющемся разорванном настоящем, как бы вплывало и проявлялось над ним озабоченное лицо, закрытое бактерицидной маской.

С потерями сознания из сердца тонкими струйками утекал сок жизни, и с ним иссякало желание бороться за былую упругость и силу тела. Одеревеневшие мышцы лица заострили черты в неподвижно-монументальный бледный горельеф. В амплитуде колебаний света и круговращении разворачивающейся панорамы событий, в голове воцарялся интеллектуальный хаос пульсирующей иррациональности. Редкие мысли в пугающем круговороте срывались с орбит и улетали в прелую бурую пустоту небытия, не цепляясь, как раньше, разноцветными картинками и веселыми мартышками за ветки сознания.

Изредка, трудно и медленно выплывая из вязких глубин, он отстраненно наблюдал операционную палату в обилии света, деловой молчаливости и аптечных пузырьков, поблескивавшую намытым кафелем, заставленную приборами, ампулами, штативами и очень остро чувствовал едкий запах лекарств.

В потоке прожекторов взгляд фиксировал склоненную фигуру хирурга, будто светящуюся собственным светом в рефракторном ореоле люминесцентных ламп. Под шапочкой врача, холодно поблескивало зеркальце, похоже на специфическую звезду в сказочном лбу «царевны-лебедь».

Пронзительные волны замутнённой ясности длились не дольше мгновений. Огни размытой акварели затухающей реальности тускнели. В чистой зеркальной поверхности рампы слабеющим взором он ещё видел белые одежды и покровы стола. Но ощущение присутствия чувственно сужалось. Вначале до рамки неглубокой перспективы, потом до круга, потом до точки, которая внезапно полыхнула вспышкой ясного золотистого света. Шум стих. Слова замёрзли в сознании и не доносили, и не несли информации. Светлые очертания белых одежд волнами расплылись и померкли вовсе. Затем наступило тягостное безмолвие мрака.

Над входом операционного бокса отстраненно, одиноко и ярко алела лампа, маяком зовущая из больничного антуража в монотонно гудящий, тягучий и черный проем. Скручиваясь в воронку безвременья, стремительный полет погрузил его в сознание непрерывности, и утопил в мрачной турбине длинного вращающегося коридора. Все, что осталось от тела и памяти прошлого, неумолимо окружила высоковольтно-жужжащая липкая полутьма.

В левом крыле клиники в операционной палате густела печаль утраты. На столе хирурга лежало мертвое, лишенное жизненных токов и божественного света бледное облачение «странника» – его тело, отказанное небесами в личном бессмертии.

«»

Казалось, аспекты его сознания рассыпались на параллельно летящие искры – расщепились на несвязные элементы распознающих и сортирующих энергий. Восставший разум изменил стройной логике. Из закоулков интеллекта ушло понимание сути и формы, размылись чёткие границы и уровни места и важности объектов, явлений и событий. Исчезла их взаимосвязь и оценка, решавшая задачи «быть или не быть» им в его жизни. Потерялись различения: «явь – неявь» и сканирующая идентификация собственного «Я». С пропажей понимания роли явлений, ограниченности пространства, места и времени, – осели в серую пыль осознающие энергии разумения. Вместе с ними осыпались и энергии причинно-следственных связей, и привычное умение формулирования мысли.

Туманные образы вдруг рассеялись и открылся вид на город с небес, с высоты птичьего полета. Рядом с ним, разноцветным облачком порхала стайка мотыльков «эго», тоже освободившихся от коконов тел. И, кто из них с натугой, кто почти невесомо, они уносились восходящим потоком к зданию суда и даже на другой край, за стену города. Но то была лишь серая моль человеческой жизни. Свежим дуновением сильный порыв ветра понес и его, как воздушный китайский фонарик, мимо величественного здания прокуратуры и суда, за которым высоким белоснежным шпилем возвышалась резиденция мэра и городской администрации, мимо окон старого цирка.

«Внезапно их понесло оттуда вверх в разные стороны, выбросив к местам, где им суждено было встретить судьбу, и они рассыпались по небу, как звезды», вращаясь и раскачиваясь над материей Земли, словно на свешивающихся с неба нитях небесной карусели, медленно вливаясь в кольцевой маршрут вне яви материализации, в свет перевоплощения зодиакальных созвездий.

Глубоко внизу мелькнули разрушенные, когда-то величественные купола древнего, великого города междуречья. Где в чадящем свете нефтяных факелов среди золота и серебра языческой вакханалии на штукатурке дворца был начертан приговор царственному отступнику – «мене, текел, фарес». Слова, написанные на стене во время пира, вавилонскому царю. Так была подведена черта под планом его человеческой жизни. Таинственной рукой была определена Минья – подсчитана степень «числа» жизни или её свойства, роковые место и роль; взвешена Ткила или «мера» – карма человеческих намерений, преобладающие эмоции любви или ненависти; навечно разделена Приса – разложен «вес» поступков по чашам Фемиды и зачитано «досье судьбы» – озвучена социальная значимость добрых дел и статуса порождённого зла и накоплений подлости.

Во дворце праздника нечестивой жизни был объявлен небесный приговор качеству свершений, физике поступков и цене умыслам человека.

В ту же ночь приговор был приведён в исполнение. Баал-да-Зар был убит, а его владения отданы другому властителю.

Несложными способами темуры и нотарикона, т.е. «лёгким движением руки» «мене, текел, фарес» превращается сперва в метефа(б), затем в Баф(е)мет тамплиеров. Что равно по смыслу прочтения и значению – «разделена суть твоя и отдана судьям, ты взвешен и найден пустым (никчёмным), и времени твоему положен конец». Не об этом ли говорит каждому это имя идола, вершителя человеческих судеб у храмовников?

«»

Странник растворился во вращающейся амальгаме звёздных зеркал и отражений гибаона. Мир ожил, принимая облики и формы. В карусельном калейдоскопе полированных стен рождался то один, то другой необычный образ. И, вглядываясь, в каждом виденье он видел что-то родственное, даже родное. Себя самого он находил в зеркале синих кристаллов, проявляясь в потустороннем пространстве мерцающим туманом, странствующим по вселенной. В перламутровых переливах нежных колокольчиков второго – присутствовало нечто от таинственных отражений звёздной Ниоты, богини Фреи и «розовопёрстой Эос» в жарком ожерелье мерцающих миров. В третьем, уловимо изменчивом, нескромно потряхивая свалявшимися кудлями меха отражалось смешное животное. Оно нетерпеливо поскрипывало копытцами, словно пружинами раздолбанной кровати, или шарнирами проржавевшего флюгера, гордо выставляя на обозрение кривую «welcome» под крашеным хвостом.

Несколько поодаль, у десятой грани гибаона, стояла Десс – красивая женщина в длинном синем голубом плаще. Она тонко касалась руки переливающейся перламутровыми оттенками Ниоты-Ситораи, и тогда одежда её меняла цвет на золотой, и держала на верёвочном поводке козу Фагафинаретану, – то томное животное со свалянной шёрсткой под вечно задранным подолом. Тогда её плащ окрашивался в хмельной цвет возбуждающего напитка. Остро сверкнув улыбкой, женщина жестом пригласила их к выходу и Странник синим облаком выплыл в чёрное зеркало вод. За ним, в тот же чёрный проём, из утробы гроба излился перламутровый плащ Ситораи, и, как из шляпы фокусника, выпрыгнула коза нескромных удовольствий. Они вышли в необъятное пространство галактики и рассыпались в вакууме проторождений.

Страннику казалось, что в повторяющемся калейдоскопе этих немногочисленных образов скрыт намек на триединство творений, где два элемента спаяны третьим. Как Энергия соединяет Дух и Материю – так человеческие чувства объединяют разум и тело, так эмоции сливают воедино мысль и волевое действие. Промежуточное звено слияния знатоки и любители объяснять необъяснимое называют астральным, а крайние – ментальным и физическим планами.