Он увидел.

***

Дни, недели смешиваются в один нескончаемый день. Ночи – попытка балансировать между явью – тягучим туманом, сквозь который ничего не видно – и сном. Ничего не снится. Аня полагала, что её будут мучить кошмары, но если она и засыпает, то лишь проваливается в пустоту, откуда через секунду выныривает с больной головой… в продолжение того же дня. Боль не настолько острая, чтобы захотеть покончить с собой, и тем не менее смерть казалась сластью в сравнении с такими днями. Особенно тяжело давалось смотреть на Максима – он-то старался свои чувства не показывать, оставаться в том же расположении духа (бизнес!бизнес!), а потому выглядел ещё хуже. Но Аня ничего к нему не чувствовала, лишь ощущала тупую тяжесть, теперь не разделённую, а помноженную надвое.

Они ни разу не заговорили об Андрее. Они вообще не говорили. Единственное, однажды Максим попросил ключи от машины. С губ его стекал голос старика, никак не юноши. Может, всё забрал Андрей?

Сейчас он отвернулся. Первые ночи пытался обнимать – перестал. У него проблем со сном нет, но вряд ли они приносит ему радость и покой. Хотя бы спит… Всё те же две родинки: одна словно пытается догнать другую в погоне за шеей. Любимые родинки… В сердце Ани что-то колыхнулось. Аритмия? Возможно. Сейчас организм открыт для всех болезней.

Слабый призрак удивления уколол её, когда она увидела собственные руки, тянущиеся к спине мужа. Пальчики, тоненькие веточки, коснулись спины и заскользили по коже. Ничего. Та же пустота, бескрайнее поле, захлёбывающееся туманом, вдали теряющийся горизонт, а вокруг – ни единого звука, словно весь мир умер, а её, Аню, по какой-то ошибке оставили на трупе планеты Земля. Как и несколько лет назад, в эпоху ночных свиданий, легкомысленных порывов и обилия цветов, Аня гладила спину Максима, но вот только сейчас в животе не порхали бабочки, там – морг, в котором же сжигают удивительных насекомых, а прах их оседает на стенках горла, мешая дышать.

– Я тебя люблю, – тихо прошептала Аня и сама себе не поверила. Повторила. Не поверила. Захотела поцеловать любимые – ведь любимые! – родинки, но отчего-то даже не сдвинулась. Может ли сердце замёрзнуть без надежды на оттепель?

Убрала руки.

Заснуть она, сможет, наверное, только ближе к рассвету, сейчас в силах лишь лежать, прижатой одеялом к кровати, лежать трупом и почти не дышать. В той же позе, в какой лежал Андрей не дне ведра.

Губы двигались, по ним пробегало тихое «Люблю», и на этот раз искреннее, честное, облитое кровью «Люблю». Максим спал. На кровати, столь широкой даже для двоих, бились два разбитых сердца, износившиеся нервные системы, люди, которые когда-то горячо любили друг друга – так, как не покажут ни в одном фильме, – теперь медленно умирали под взором тишины, и яснее всего эта смерть ощущалась по ночам – на том месте, где следовало бы целовать друг друга и дарить любовь, обнимать, чувствовать жизнь. Чувствовали смерть. Кровать стала широкой могилой, в которую они забирались в конце каждого дня.

Потянуло низ живота. Как бы ты ни был убит горем, к сожалению, ты остаёшься человеком и вынужден обслуживать свой капризный организм. Так нелепо проделывать те же вещи, что делал и в лучшие дни, полные смеха и не сползающей с лица улыбки. Абсурд… Ешь, одеваешься перед выходом на улицу, ходишь в туалет, меняешь прокладки, снова ешь, если можешь, работаешь… Такие мелочи добивают, обнажают всю бессмысленность происходящего. Что бы в твоей жизни не случилось, тебе придётся запихивать в себя еду, двигать челюстью, чтоб её перемолоть, глотать эту субстанцию – чистого страдания не будет, оно всегда разбавлено обыденностью.

Кое-как Аня сбросила с себя одеяло, села на краю кровати. Ну что за ужас… С самого начала это было ужасной идеей, а сейчас и вовсе кажется кощунством… Справа от кровати у стены стоял шкаф исполинских размеров, занимающий, как казалось, чуть ли не полкомнаты, заканчивающий своё существование у самой двери; настолько шкаф был огромен, что при входе в комнату нужно было сделать ещё шаг вперёд, дабы увидеть кровать и помещение целиком. Аня не понимала, для чего им такой шкаф, ведь он до сих пор наполовину пустой – у них просто не найдётся столько вещей, чтобы заполнить его; но Максима вообще тянуло на всё большое, и если во время ремонта, покупки машины или решении других вопросов перед ними вставал вопрос выбора, Максим всегда склонялся к большему.

К размеру шкафа привыкнуть можно, даже иногда находить это красивым, но это тупое дизайнерское решение мужа… будто он знал, что скоро наступят подобные ночи, и желал усилить эффект.

Скользящие влево-вправо дверцы-зеркала. Огромные зеркала, отражающие кровать и спящую на ней пару, – поэтому Аня всегда ложилась на правый бок. Чёрт! Как может быть комфортно, когда вас, уединившихся вдвоём, отражает такой огромный экран?! Никак не удавалось избавиться от чувства, что за тобой подглядывают, да не просто подглядывают, а откровенно пялятся; должно быть, так жили Джулия и Уинстон Смит.

Сколько ругани было из-за этих зеркал; пару раз Ане удалось вытянуть из мужа обещание заменить двери, но слова, впрочем, как и всегда, остались всего лишь словами. Ночью они продолжали спать втроём: он, она и невидимый гость, не смеющий их трогать, но внимательно наблюдающий. А потом, утром, не помня про этого гостя, Аня просыпалась, поворачивалась и всякий раз ловила лёгкий испуг. Всякий раз! Зеркало словно напоминало – всю ночь они были под наблюдением. Да и, прости Господи, зачем человеку с первых секунд подъёма видеть своё опухшее лицо? Чем ты вообще, Максим, думал?! Как можно спокойно спать в комнате с ТАКИМИ зеркалами?

Вот и сейчас Аня испугалась, хотя ни один мускул на лице её не дрогнул. Оттуда, из шкафа, на неё смотрела женщина возрастом от двадцати пяти до сорока пяти лет. В бледном свете луны, окутывавшем спальню, тёмные волосы почему-то казались седыми. На таком лице место только седым волосам – измождённое, сухое, не лицо, а череп, обтянутый кожей, готовой потрескаться там, где морщины. В двух ямах пытаются не потухнуть глаза – слабый огонёк свечи, что держит свалившийся в колодец глупец. Сквозь губы уже видны ряды зубов. А ведь раньше про их полноту, чувственность писали стихи- и в школе, и в университете. Раньше… Сейчас – две узкие верёвки. Улыбнёшься – мигом порвутся. Так же легко сломаются, при малейшем усилии, тонкие ручки, невидимые в полумраке, теряющиеся в отражении зеркала. На Аню смотрел скелет, она смотрела на скелет, и только сейчас до неё дошло, почему в отчаянных попытках её обнять в первые ночи после трагедии она чувствовала столько усилий в движениях мужа.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.