Зато лес ломится прямо в окно, а в дверь дома лезет трава. И этот ручей в овраге за домом. Далекий и ровный гул машин на шоссе, тихий-тихий, слышный лишь совсем ночью, когда засыпаешь. И далекие машины не раздражают и не утомляют, а наоборот, своей этой едва доносящейся до окон активной жизнью лишь напоминают: шоссе далеко от меня, а мне спешить некуда, я вне. Вне всего, кроме, наконец-то, себя самой.

И мне, оказывается, с самой собой очень даже неплохо. Тихо потому что.

Сейчас проводили старшего ребенка на раскопки под Новгород на две недели. У Лёвы опять, как всегда, было вещей больше, чем у кого-то еще. Чемодан. Рюкзак. Пакет со всякой едой: в списке было написано: «вечерний сухожор». И отдельно спальник – в списке было написано: «если у кого есть спальник, возьмите».

Ну, кто меня знает, тот поймет. Я всегда собираю все по списку, ничего не забываю и даю с запасом на всех еду в поезд, таблетки на целый госпиталь и там всякие запасные мелочи: фонарик, акваланг, оружие, документы…

Не понимаю, как все остальные родители впихивают всё в один рюкзак? Почему мои дети вечно как навьюченные верблюды? Конечно, потом выясняется, что акваланг как раз пригодился, что именно у Лёвы было в чемодане все для ремонта атомной лодки, для спасения морских котиков и как раз то, что кто-то забыл, у Лёвика в двойном размере: от трусов до ремня для джинсов и ветровки.

Илья сказал, что в плацкартный вагон ничего не влезает, и опять над Лёвой весь класс ржет.

Ну чего делать-то?! Ребенок едет на две недели в чужой город… А если случится что? Может, это у меня генетический страх от многочисленных скитаний и переселений? Когда я пакуюсь, всегда думаю, что там, вдали от дома, можно заболеть, или что землетрясение произойдет и будет невозможно домой быстро вернуться, или вдруг понадобится снабдить друзей по палатке лишней байковой пижамкой…

А главное, вот когда уже на месте, то все радуются, что у Нюты всё с собой – от зубочистки до мачете, но около поезда все ржут…

Я чувствую, что молитва для меня – это слушание и чтение.

Я слушаю проповеди отца Алексея, внимаю голосам тех книг, которые обращают меня к спокойной вере, доверию к Богу. Могу ли я называть это молитвой? Я не знаю. Мне трудно молиться словами традиционных молитв (хотя после воскресной школы в детстве я знаю наизусть множество текстов), они звучат для меня как-то без достаточной любви, что ли… Словно специально надо расколупывать смысл.

И вот я вместо молитв слушаю, и говорю, и рассказываю, и спрашиваю, и благодарю Бога за услышанное и узнанное. Благодарю за понятное и без злобы неуважения разъясненное. Я не знаю, нормально ли, что я все время говорю с мамой и с папой и через них передаю туда то вопросы, то жалобы, то благодарность… Это мой путь общения. Но если это всё не молитвы – тогда не считается?

Мне очень нравится бывать в храме в субботу. Или просто в будни. Когда там людей мало. Когда можно постоять рядом с окном, на котором фотографии умерших прихожан, кто-то из них прошел через хоспис…

Когда я в церкви, или когда слушаю проповеди либо просто умные и теплые беседы, или когда читаю труды Дмитрия Лихачева и очень важные сегодня свидетельства потрясений ХХ века из дневников думающих людей, или когда слушаю, как Бродский сам читает свои стихи, или как Эмиль Гилельс играет Чайковского, – я перестаю бояться. Они – мои молитвы. А без этих молитв я все время боюсь.

А за детей боюсь даже с ними. Боюсь, что дети не смогут быть счастливыми. Страх за детей – он и в церкви никуда не уходит…

Сегодня вернулись с мужем из деревни, как настоящие дачники: с ведром малины, ведром огурцов, корзиной смородины, с редиской, крыжовником, черносмородиновым вареньем. Пройти с этими дарами лета мимо хосписа не смогли.

Многие из пациентов были во дворе. Все своей жизнью жили: кто курит, кто гуляет, кто капризничает, кто кроссворды разгадывает, кто на журчащую в фонтане воду смотрит.

Мы ходили от одного к другому и всех угощали, клали кому в рот, кому в руку, кому на простыню, некоторые родственники пациентов сбегали за тарелочками в палаты. Кто-то только блаженно нюхал лесную малину, один молодой человек попросил разломить огурец, потом еще один. Хотел послушать, как хрустит. Почувствовать запах огуречной свежести… Короче, всех немного порадовали. Потом еще оставили для негуляющих немного. Домой донесли сильно меньше половины.

Но как же приятно видеть удивление в глазах пациентов: нам? из леса? сегодня собирали? для нас? Ведь если человек сам не в силах выехать на дачу и порадоваться своей смородине, мы с вами можем порадовать его прямо в палате – запах лета принести в палату можно всегда.

Я всегда не любила свой день рождения. Ссорилась с мамой, что не хочу отмечать, просила, чтобы она не звала никого. Не знаю почему. Цветы и подарки обожала, конечно, и то, как мама всегда это обставляла: открываешь с утра глаза, а у кровати (как она успевала бесшумно всё поставить?!), потрясающе упакованное, лежит именно то, самое долгожданное – кукла из «Лейпцига» с открывающимися глазами, эластичные колготки цвета фуксии, как-ни-у-кого, джинсы-варёнки (божечки, нищее наше детство!), золотые тоненькие сережки-цепочки, билеты на «Лебединое озеро» в Большой, собрание сочинений Джеймса Хэрриота… И всегда букет тюльпанов с сиренью или пионы с сиренью. Всегда-всегда…

Потом, лет после девятнадцати, я поняла, что день рождения – это мамин день, и я стала отмечать его с родителями и дома: с вареной картошкой и селедкой и со спокойными и долгими разговорами про учебу-работу-мужа-книги-детство-политику, и только так. В Новый год еще можно было уехать куда-то, но в день рождения обязательно к маме – она мне тюльпаны, а я ей – фрезии…

Вот сегодня утро мое началось с прекрасного воспоминания и с очень счастливых слез по папе, по его теплу и умению радоваться и отдаваться полностью тому, что происходит вокруг.

У папы зазвонил мобильный. Он, как всегда медленно, с недовольным видом человека, которого заставили выбраться из зоны комфорта, долго в прихожей извлекал телефон из кармана куртки, ворчал, что кто-то так упрямо и долго продолжает трезвонить во время завтрака (каша – это святое), но наконец ответил почти раздраженно: «Алло!»

Потом надолго затих, было видно, что внимательно слушает, и я подумала: какой-то робот, а может, что-то втюхивают, но по папиному лицу поняла – нет, слушал заинтересованно. Потом несколько обрывочных фраз, с паузами:

– Да, в Ташкенте (пауза).

– Да, на улице Дзержинского (пауза).

– Да, в школе Ким Чен Су (или как-то так звали какого-то корейского лидера, в честь которого была названа папина школа).

– Да, верно (пауза).

– Конечно помню, господи, я еще таскал за вами домой из школы тяжеленную виолончель!

Потом был разговор с вопросами, смехом, долгим молчанием из-за интересных деталей с той стороны, потом объяснение, как к нему пройти, адрес, метро… Я уже от любопытства изнемогала. Переминалась в кухне с ноги на ногу, что твоя собака перед утренней прогулкой. Наконец папа довольный выплыл из комнаты и сказал:

– Представляете, мне только что позвонила девочка, которую я не видел семьдесят два года!

Хороша девочка… Оказалось, она ему «очень нравилась», он всегда ее помнил, девочкой лет десяти-двенадцати. Общались много году в 42–43-м…

Несколько дней прошли в приготовлениях, цветочки купить, тортик «Ленинградский», рубашку нарядную погладить. Наконец говорит: