— Вспоминаю Нью-Йорк, — сказал он по-английски. — Случалось, заходишь в бар, а там все орут и говорят на языке, который вообще не понимаешь.

— Не могу я пока думать по-французски быстро. Особенно если речь идет о сложных вещах.

— Научитесь. Если поживете тут подольше, научитесь.

Мужчина с детским лицом услышал, что мы говорим по-английски, и внимательно посмотрел на меня.

— Tu es américaine?[55]

— Oui.

Этот ответ произвел странное действие: будто электрический ток пропустили через присутствующих. Все распрямились и начали переводить взгляды с меня на Жана Поля. Я тоже посмотрела, удивленная его реакцией. Он потянулся за бокалом и одним глотком осушил его, — в самом жесте читался какой-то вызов.

Мужчина саркастически улыбнулся.

— Но толстой вас никак не назовешь. Вы отличаетесь от других американцев. Почему? — Он надул щеки и похлопал ладонями по воображаемому брюшку.

Одну из особенностей моего французского я уже давно отметила: когда меня что-то разозлит, речь льется потоком.

— Да, среди американцев есть толстяки, но зато у них не такие огромные рты, как у французов!

Все, включая мужчину, расхохотались. Судя по виду, готов к добавке. «Да пошел бы он черту», — подумала я. Я поймала наживку, и теперь он от меня не отстанет.

Вон, уже изготовился.

«Не теряйся, дорогая, лучшая защита — нападение» — это любимая присказка Рика, так и слышу, как он повторяет ее.

Я не дала ему и рта раскрыть.

— Итак, Америка. Конечно, не будут забыты… впрочем, обо всем по порядку. Вьетнам. Нет, может, для начала американские фильмы и телевидение, Голливуд, рестораны «Макдоналдс» на Елисейских полях. — Я загибала пальцы один за другим. — А уж потом Вьетнам. Насилие, стрельба. Далее — ЦРУ, не забудьте несколько раз помянуть ЦРУ. И еще, если вы коммунист — кстати, вы коммунист, месье? — не упустите Кубу. И наконец, Вторая мировая война, в которую американцы вступили с большим запозданием, и их страна не была оккупирована немцами, подобно бедной Франции. Вот это я называю piиce de rйsistance, n'est-ce pas?[56]

Все пятеро ухмылялись, глядя на этого деятеля, который недовольно поджал губы, а Жан Поль так и вовсе едва удерживался от смеха, пришлось прижать к губам пустой бокал.

— Однако же, — продолжала я, — поскольку уж вы француз, может, мне стоило бы поинтересоваться, были ли колонизаторы-французы лучше американцев? И гордитесь ли вы тем, что было в Алжире? И нынешней популярностью Ле Пена? И расистскими выходками против североафриканцев? И ядерными испытаниями в Тихом океане? Вы француз, стало быть, вы представляете свое правительство, вы согласны со всеми его действиями, я правильно формулирую? Говнюк ты эдакий, — едва слышно добавила я по-английски.

Последние слова уловил только Жан Поль и изумленно воззрился на меня. Я улыбнулась. Действительно, дамы так не выражаются.

Мужчина побарабанил пальцами по груди и, признавая свое поражение, вскинул вверх руки.

— Ладно, мы говорили о Фрэнке Синатре и Нат Кинг Коуле. Вам придется сделать скидку на мой французский, не всегда сразу удается сказать, что хочешь. А хотела я сказать, что, когда он поет, не слышно… — как это будет по-французски? — Я положила руку на грудь и сделала глубокий вдох.

— Respiration? — спросила Жанен.

— Вот-вот. Когда он поет, не слышно дыхания.

— Говорят, это благодаря технике циркулярного дыхания, которой он научился у… — К немалому моему облегчению, мужчина на противоположном конце стола встал и поспешно удалился.

Поднялся и Жан Поль.

— Пора за пианино, — негромко сказал он, обращаясь ко мне. — Посидите еще?

— Да.

— Отлично. А знаете, вы умеете поставить противника под углом.

— Что-что?

— Недурно, говорю, загоняете… — Он ткнул пальцем в угол зала.

— Хотите сказать, что я скандалистка?

— Да нет же. — Жан Поль побарабанил пальцами по углу стола.

— А-а, вы имеете в виду загнать в угол? Ну да, справляюсь кое-как. Не беспокойтесь за меня, все будет нормально.

И действительно, все было нормально. Никто больше не нес антиамериканской чуши, время от времени я вступала в общий разговор, а когда смысл его ускользал, просто слушала музыку.

Жан Поль наигрывал какие-то бесхитростные мелодии, Жанен напевала. Гершвина сменял Кол Портер, того — французы. В какой-то момент они остановились и быстро о чем-то договорились. Жан Поль, улыбаясь, пробежался пальцами по клавиатуре, а Жанен запела Гершвина — «Забудем обо всем».

Народ постепенно начал расходиться, и Жанен снова появилась за столом, усевшись напротив меня. Осталось нас только трое, и все мы погрузились в приятное полночное молчание, которое наступает, когда все уже сказано. Даже лысый молчал.

Жан Поль продолжал играть негромкую музыку, где несложную мелодию ведут несколько повторяющихся аккордов. Нечто среднее между классикой и джазом, сочетание Эрика Сати и Кит Джеррет.

Я наклонилась к Жанен:

— Что он играет?

— Его собственная музыка, — улыбнулась она. — Сам написал.

— Красиво.

— Да. Он играет ее только ночью.

— А который час?

Она бросила взгляд на часы:

— Около двух.

— Черт, не думала, что уже так поздно!

— А что, у вас нет часов?

— Дома оставила.

Я вытянула руки, и наши взгляды одновременно упали на обручальное кольцо. Я инстинктивно убрала ладони. Я настолько свыклась с этим колечком, что и забыла про него. А впрочем, если бы и не забыла, вряд ли сняла: это было бы слишком расчетливо.

Я встретилась с Жанен взглядом и залилась краской, только усугубляя ситуацию. Я подумала даже, не пойти ли в туалет и снять кольцо, но ведь она наверняка заметит, так что я просто еще глубже засунула руки под стол и сменила тему, с нажимом спросив, где она покупала блузу. Жанен поняла намек.

Вскоре все стали расходиться. К моему удивлению, Жанен ушла с лысым. Они весело помахали мне на прощание, Жанен чмокнула Жана Поля в щеку, и пара ушла вместе с последними посетителями бара. Мы остались вдвоем, только бармен собирал посуду и протирал столы.

Жан Поль закончил мелодию и с минуту сидел молча. Бармен неслышно насвистывал что-то, расставляя стулья. «Эй, Франсуа, два виски, если не жалко». Франсуа ухмыльнулся, зашел за стойку и налил три бокала. Один он с легким поклоном поставил передо мной, другой — на крышку пианино. Затем отодвинул кассовый аппарат и, ухватив его поудобнее одной рукой, в другую взял бокал и удалился в служебное помещение.

Мы чокнулись и выпили.

— Знаете, Элла Турнье, на вас так красиво падает свет.

Я подняла голову: откуда-то сверху на меня действительно лилось мягкое желтоватое сияние, окрашивая волосы в медь и золото. Я перевела взгляд на Жана Поля — он взял какой-то аккорд.

— Вы учились играть?

— Да, в молодости.

— А музыку Эрика Сати знаете?

Он отставил бокал и заиграл знакомую мне четкую мелодию. Она удивительно подходила этому залу, этому освещению, этому часу. Пока он играл, я незаметно сняла обручальное кольцо и положила его в сумочку.

Закончив, он еще некоторое время не убирал пальцев с клавиш, затем поднял бокал и осушил его залпом.

— Пора идти, — сказал он. — Франсуа надо отдохнуть.

Выйти — как после недельного гриппа вернуться в мир: он кажется большим и непонятным, и чувствовала я себя неловко. Заметно посвежело, на небе сверкали звезды. Мы прошли мимо окна со ставнями, где были изображены женщина и солдаты.

— Кто это? — спросила я.

— La Dame du Plф. Мученица, жила в тринадцатом веке. Солдаты изнасиловали ее, швырнули в колодец и забросали его камнями.

Я вздрогнула. Жан Поль обнял меня.

— Пошли, — сказал он, — иначе вы скажете, что я опять толкую не о том и не там.

— Например, о Гёте, — рассмеялась я.

— Вот именно.

Раньше я задавала себе вопрос, наступит ли момент, когда придется что-то решать, прикидывать, толковать. Теперь этот момент пришел, и мне стало ясно, что на самом деле мы весь вечер только и делали, что прикидывали и толковали, и теперь решение принято. Хорошо было ничего не говорить. Мы молча сели в его машину, да и на обратном пути едва обменялись парой слов. Проезжая мимо собора в Лаво, Жан Поль заметил мою машину — других на стоянке не было.