Надо было срочно, об этом никто не знал, с шоферицей Верой доехать до колонии и принять участие в обыске, – по некоторым предположениям, именно на территории колонии были запрятаны банки с джемом, уворованные с завода.
Концерт был удобным поводом убрать колонистов, всех до одного, из зданий техникума, чтобы провести такой обыск. Провести и успеть вернуться. По завершении концерта предполагалось, что колхозники в знак той же дружбы пригласят колонистов к себе на ужин.
Кузьмёныши, как и остальные ребята, ни о чем на этот раз не догадались. Даже прозорливый Сашка был беспечен, его волновало лишь, когда им дадут выйти на сцену.
Оба вертелись в узенькой, похожей на коридор, комнатке за сценой, а воспитательница Евгения Васильевна со списком выкликала очередных выступающих:
– Каширские… Быстрей! Быстрей! Люберецкие, готовы? Люблинские…
– А мы? Когда будем петь? – подступили к воспитательнице Кузьмёныши.
– Как фамилия?
– Кузьмины!
– Оба?
– Что – оба?
– А по отдельности вас как?
– Мы по отдельности не бываем.
– Ага… – сказала воспитательница Евгения Васильевна. – Значит, семейный дуэт? Ждите.
Братья посмотрели друг на друга и ничего не ответили. Хоть и семейными ни за что ни про что обозвали! А вообще с Евгенией Васильевной – Евгешей – они встречались, да, видать, та забыла. Случилось как-то, к Регине Петровне пришли, а там чай пьют втроем, Евгеша эта и еще директор. Повернулись; смотрят, а Кузьмёныши, как напоказ выставленные, торчат посреди комнаты, а сразу уйти неудобно.
Регина Петровна рассмеялась и, указывая на них, говорит, вот, говорит, мои дружки, отличить, кто есть кто, нельзя, и зовут их Кузьмёныши. А по отдельности запоминать не надо, все равно заморочат. «Ведь заморочите?» – спросила она братьев. Те кивнули. Все охотно засмеялись, а Регина Петровна тоже засмеялась, но не как остальные, которые развлекались, а по-родственному, как своя.
Но Кузьмёныши не стали о себе напоминать.
Лишь бы про номер не забыли.
В это время несколько человек, в том числе технолог с завода, директор и солдат с миноискателем, обшаривали техникумовский двор. Попадались железки, детали от каких-то старых машин, но того, что искали, не было.
Кто-то предложил вернуться в спальню старших мальчиков, где уже и так все было перевернуто вверх дном.
Несколько раз прошли из угла в угол – безрезультатно. Собрались уходить, но тут в наушниках у солдата запищало, указывая на малое присутствие металла.
Солдат провел своей «кастрюлей» на длинной ручке по комнате, потом снял наушники и показал на дальний угол.
Принесли лом, стали отрывать толстую половую доску. Она не поддавалась.
Директор с сомнением смотрел на всю эту процедуру, бросил взгляд на часы. Спросил солдата:
– Это не ошибка? – И уже к другим: – Это ведь непонятно, что происходит! Ну как они, скажите, могли что-то сюда спрятать! У них ни инструмента… Ничего…
– Ладно, – согласился технолог и поправил металлические очки. – Это последнее. Не найдем – закончим. Значит, твои молодцы ловчей нас!
– Или честней! – сказал директор. – И ничего они не украли!
– Кроме тех, шестнадцати…
– Кроме тех… – вздохнув, повторил директор.
Подросток из Раменского в это время с выражением читал стихи:
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины;
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне…
Сашка сказал Кольке:
– Про товарища Сталина стихи!
– Как это? – не понял Колька. До него всегда медленно доходило.
Сашка рассердился, стал объяснять:
– Ну, он же на горе стоит… Один, как памятник, понимаешь? Он же великий, значит, на горе и один… И орел, видишь, не выше его, боится выше-то, а наравне! А он, значит, стоит и на Советский Союз смотрит, чтобы всех-всех видно было! Понял?
Подросток продолжал читать:
…Там ниже мох тощий, кустарник сухой;
А там уже рощи, зеленые сени,
Где птицы щебечут, где скачут олени.
А там уже люди гнездятся в горах…
В этом месте в зале почему-то наступила особенная, глухая тишина. Впрочем, увлеченный чтец этого не замечал, он выкрикивал бойко знакомые стихи:
…И ползают овцы по злачным стремнинам,
И пастырь нисходит к веселым долинам,
Где мчится Арагва в тенистых брегах,
И нищий наездник таится в ущелье…
Раздался странный шелест по рядам. В зале вдруг от ряда к ряду стали передаваться слова, но смысл их трудно было уловить. Понятно было одно: «Стихи-то про чечню! Про них! Про гадов!»
Так возбудились, что забыли и поаплодировать. Колонисты аплодировали сами себе.
…Доску наконец-то вскрыли, взвизгнули напоследок огромные гвозди, и глазам комиссии открылась яма, подземелье, в глубине которого мерцали золотыми бликами крышечки банок. Сколько их там было – сотни или тысячи? – сразу невозможно было понять.
Банки были уложены кучками на землю, и на крышечках каждой из них стояла метка хозяина: буква и цифра. Это чтобы потом не поперепутать!
Технолог, кряхтя, спрыгнул в яму, поправил свои железные очки, осмотрелся – все не верил, что такое может быть. Задрал голову к директору, попросил подать ему бумагу и карандаш.
– Акт будем составлять! Тут у них товару поболе, чем на заводском нашем складе, – сказал. – Оприходуем? Товарищ Мешков?
Петр Анисимович, сразу побледневший, с готовностью полез в портфель и достал бумагу. Потухшим голосом произнес:
– Это ведь непонятно, что происходит…
Когда Кузьмёныши вышли на сцену, в зале стояла натянутая тишина. Братья посмотрели на передний ряд, где сидели колонисты, потом, уставясь в пространство, завели:
На дубу зеленом, да над тем простором
Два сокола ясных вели разговоры,
А соколов этих люди все узнали…
Первый сокол Ленин, второй сокол Сталин.
Грустная, конечно, песня, как соколы прощались, один из них умирал, а второй ему и говорит… Говорит, что мы клянемся, но с дороги не свернем.
И сдержал он клятву, клятву боевую,
Сделал он счастливой
Всю-ю стра-ну род-ну-у-ю…
Закончили на высокой ноте, очень даже трогательно, а для большего веселья грянули «Гоп со Смыком». Она тоже хорошо ложилась на два голоса.
Изобразили в сценах и под рокот одобрения убежали.
Уходя, братья видели, как через сидящих на полу колонистов пробирается к своему месту директор Петр Анисимович, прижимая к груди портфель. Лицо у него, нельзя не заметить, было не просто грустным, а каким-то угнетенным, серого цвета.
Тяжело вздохнув, он уселся на свой стул и приготовился слушать, не зная, что концерт подходит к концу.
– Фокусы и манипуляции! – объявила со сцены Евгения Васильевна и, помахав рукой с зажатым списком, вызвала на середину Митька.
Митек голову обвязал найденным в подсобке башлыком наподобие какого-то восточного факира, но колонисты его узнали и сразу захихикали:
– Это Митек! Митек! Он от шупа вшпотел!
Митек сделал вид, что ничего не слышит, и вообще изображал из себя какого-то мага. Он поднял руки вверх, поводил ими в воздухе – на ладони оказалось яблоко. Митек откусил яблоко, а колонисты с первого ряда прокомментировали:
