И вдруг – как это произошло, сам не понял, – легко, приятно стало. Счастливое тепло разлилось по телу, жаром ударило в голову. Поглядел он на Сашку, будто другими глазами увидел, что тот еще не знает, как это замечательно, когда выпьешь. А Сашка еще мучается, головой мотает, губы вывернул наизнанку.

– А вы думаете, мы мед тут пьем! – кричит озорно Илья и по-свойски стучит Сашку по спине. И тоже ему корочку с беленьким, с тающим на языке сальцем: – Ешь, пока живот свеж! Завянет – ни на что смотреть не станет!

Откуда-то достал спичечный коробок, стал показывать братьям, как у них на транспорте вымеряют бутылку. Спичечная коробка в рост называется «машинист», на ребро – «помощник машиниста», а плашмя – «кочегар»… «кочегар»… Так и спрашивают, как, мол, будем поддавать, по «машинисту» или по «его помощнику»?

Братья дружно попросили лить по машинисту! Им эта игра понравилась.

Через полчаса, разрумяненные, осмелевшие, они уже сами хозяйничали за столом, иной раз будто покрикивали на Илью.

И вот что диво-то: он лишь улыбался, но все, все сносил! Без бинокля видно: славный и покладистый парень этот Илья! Свой парень в доску! Подливает да подкладывает, на узел и не глядит, будто его нет.

– Тряпье и есть тряпье, – сказал, как отрезал. – Не за то принимаю, что в узле, а за то, что своими вас обоих тут почувствовал!

Вó как оценил!

И предложил выпить – по «машинисту», конечно, – за смелых братьев, хоть не семеро смелых, как в кино, но уж точно, что каждый семерых стоит! С такими да с молодцами любое дельце провернуть можно. И склад, и еще что…

– Любой… Скад… – пытается отвечать Колька, но у него никак не хочет складываться слово. Все вроде сознает, все слышит, а губы будто чужие совсем, не его губы, проворачивают вместе с деревенеющим языком. – Любовь… Скад…

Сашка и не пытается говорить, лишь мотает головой.

– Там ведь этого барахла-то… Завались? – допытывается Илья, и вдруг лицо его делится надвое, натрое, множится и расплывается в глазах у Кольки. – Надо только брать да брать? А?

– Брат! – невпопад подтверждает Колька. – Я всегда брат… И он всегда брат…

Сашка согласно кивает головой и, уронив ее на руки, не поднимает от стола.

Илья, что-то сообразив, меняет тон и сам меняется, будто и не пил совсем.

– Ах, глупыши… Ах, дурачки мои зеленые… Чего мне с вами делать-то теперь? – бормочет. – Ведь, ей-бо, не дойдете до своей колонии… Не дойдете, а? – И потряс Кольку за плечо.

– Я… Готов… Я вперед… по машинисту… – выкрикнул, поднимаясь, Колька и вдруг стал валиться на стол, свою кружку с остатками самогона опрокинул. Удивился, обмакнул в лужицу палец, лизнул, и его затошнило.

Илья подхватил Кольку, потащил к порогу.

– Я и говорю… Готов! – уже другим, вовсе не дружеским голосом сказал он и, поддерживая, выволок на двор. Оставил блевать, вернулся за Сашкой.

Потом отвел обоих под навес, где лежало у него сено:

– Тут дрыхните! Машинисты! Завтра разбужу!

Вернулся домой и накрепко запер дверь.

Схватил узел и вывалил его содержимое прямо на пол. Поднимал, каждую вещь отдельно осматривал, не спеша, и складывал рядком на постель.

Потом снова прошелся, в обратном порядке, щупал, прикидывая, сколько же такие пальто, да шапка, да ботинки, крепкие, высокие, на кожемите, стоят… Пальто суконное, новенькое, с заграничным клеймом. А шапка своя, в Казани делали, гладенький мех, ласковый на ощупь… Не мех, кыска…

Погладил – и душа размягчела.

Все любят добро, да не всех любит оно. У Ильи в жизни по-разному было, но только теперь почувствовал: фарт ему шел в руки! Не упустить бы!

Говорится: с кем поживешь, у того и переймешь.

Рос Илья без родителей, тех еще в тридцатом раскулачили да увезли из деревни. С тех пор сгинули. Видно, на пути в далекую Сибирь сложили свои косточки. Остался он с бабкой, так и жил, бедствовал, словом.

С малолетства ишачил в колхозе – очень уж бедный, после того как покурочили, колхозик тот был.

Запомнил Илья анекдотец, его рассказывали с оглядкой да с шепотом во время войны. Ехали господа великие: Черчилль, Рузвельт и Сталин – по России, а на дороге бык стоит. Стоит и не дает проехать. Черчилль вышел из машины и кричит быку: «Ей, посторонись, а то линкор пришлю!» Бык ни с места. Рузвельт тоже кричит, мол, не сойдешь с дороги, так я тебя, дурака, из «летающей крепости» разбомблю! Уперся бык, не хочет уходить. А лучший друг советских крестьян вышел и шепнул на ухо быку что-то, тот, задрав хвост, понесся, аж пыль столбом. Господа великие и спрашивают Сталина, чего ты ему там наговорил такого, что он испугался больше линкоров и бомб? А Сталин и отвечает: «Ничего особенного. Я сказал, если он не сойдет с дороги, я его в колхоз отдам!» Это как раз их колхоз и был.

Не успел Илья на общественных харчах окрепнуть – война. Мал он для фронта, а на трудработы вполне годился, хоть и недобрал живого веса. Тощ, да мал, да зубы не все выросли.

Согнали их по повестке со всей округи, погрузили в товарняки и через всю Россию, по пути родителей, в далекую Сибирь. За дорогу оголодали они, сено ели, которым пол был устлан.

В Омске их впервые покормили в грязноватой станционной столовке. Кто поопытней – Илья запомнил, – тот немного ел. А все больше запасался. Корки за голенище, кашу в носовой платок.

Как в воду глядел! Под Новосибирск привезли, там и бросили. Месяц бездельничали: ни начальства, ни работы. Ни питания. Стали разбойничать, на возки с продуктами, с хлебом, картошкой налетать. Расхватывали да разбегались. Посмотрел сейчас Илья на колонистов, как это все на них самих похоже. Большая Россия, много в ней красивых мест, а бардак, посудить, он везде одинаковый…

Решил Илья – звали его между своими по фамилии Зверев – Зверёк – с тремя дружками к дому подаваться. Такая трудармия их не устраивала.

Сели они в проходящий товарнячок, поехали. Но глупо ехали, почти не скрываясь, и где-то перед Уралом, на перегоне, их забрали.

Посадили в пустующий домик стрелочника, заперли, часового приставили. Они в окошко увидали состав с углем, попросились будто по нужде. Часовой молод был – отпустил. Они за домик – да прямо на тот состав.

Стали осмотрительней. Как железнодорожный узел – слезают на подъезде. Пешочком по кругу обойдут, а у семафора свой состав караулят. Так и Урал проскочили.

Жили впроголодь, понятно. Где что выпросят или украдут. Однажды у проезжего дядьки удалось свистнуть чемодан. Съестного в нем не оказалось, но лежало офицерское нижнее белье, гимнастерка, штаны суконные. Попробовали на себя напялить: все на шесть размеров больше, для маскарада и то не годится.

Илья об этом вспомнил сегодня, рассматривая пальто.

Послали с обмундированием Зверька в деревню, но он не такой лопух был, как эти братья. Продуктов набрал, молока мороженого в кусках, яиц, творога, а за гимнастерку выменял рубаху по себе.

Под Тутаевом, бывшим Романовом, сонных от жратвы их снова прихватили. Бросили до окончательного выяснения в колонию для малолетних. А колония та – под охраной да за колючей проволокой.

«Мы к Тутаеву подходим, видим сразу три угла: сборный пункт, больница рядом да проклятая тюрьма…» Так у них про свою колонию пелось. А вид, надо понимать, открывался подобный со стороны матушки-Волги.

К тому времени, как попался Илья, накопилось в колонии подростков тысячи две. Голодуха. Пока всех просеют, пока разберутся – ноги протянешь.

Однажды сговорились – бежать. Каждый день лошадь с продуктами приезжала; ей ворота открывали. Порешили между собой: как лошаденка станет выезжать, скопом броситься в открытые ворота… И – врассыпную. Кому повезет, тот на свободе будет.

Дождались, приехала дохлая кляча, тухлую рыбу привезла. Из нее баланду варили, рыбкин суп. Разгрузили, открыли ворота – тут колонисты и кинулись с криком… С криком, чтобы самим не страшно было! Вой, пальба!

Зверек сразу сообразил – бросилась ребятня кучей в одну сторону, а он в другую, к Волге.