– Конечно, не помогаем, ты без нас выпиваешь, и нашей помощи в этом деле ты об нас никакой помощи не ощущаешь!

Решили вопрос о снятии Оглоблина поставить на общем собрании колхозников, которые постепенно сходились к этому месту. Кто как размещался около телеги, которая должна быть вместо трибуны для выступающих на собрании. Девки и бабы, чтобы не «сфотографировать» (потому что о панталонах в то время и понятия не имели), расселись полукружьем прямо на стерне и, пока делать нечего, в ожидании начала собрания выкладывали, меж собой сельские новости. Мужики с парнями прилегли на придорожной лужайке, расположившись круговым веером, разгорячёнными брюхами грели прохладную грудь земли. К месту сбора на собрание, с небольшим опозданием приплюхал и Николай Ершов, он устало жмякнулся на жниву, подъеферился к бабьему табору:

– Дуньк, закрой своё поддувало! – заметил Николай Дуньке Захаровой, в забытье широко расставив ноги.

Та, встрепенувшись, торопко поправила на себе сарафан, отпарировала:

– Вот чёрт поднёс тебя сюда! Иди к мужикам и среди баб не болтайся, как г…о в проруби.

Задорный бабий смех, девичье прысканье и мужичье гоготание огласило приближённую местность. Яков Спиридонович, рассевшись на огромном ржаном снопе по-бабьи раскорячив ноги, вёл среди мужиков свой неторопливый и занятный для слушанья рассказ. Сидевшие против его бабы, издалека присматриваясь к нему, задорно хихикали.

– Катьк, глянь-ка, у Яшеньки-то вся овтока раскрыта, весь струмент с приплодом видно! – локтем толкнула Дунька соседку.

Катерина, прищурившись, зиркнула глазами на рассказывающего Якова. Увидев его прореху в штанах, задорно хохотнула. Загорелые лица мужиков, словно подсолнечниковые шляпки, дружно повернулись в сторону смеющихся баб.

– Вот, нашли место смехуёчками заниматься! – укоризненно упрекнул баб Яков.

А меж тем к нему подошёл сосед Ванятка и, толкая его в спину, сказал:

– Не шабёр, а шабёр, – застегни ширинку-то, а то соловей-то улетит, вишь как бабы-то всполошились, глядят на тебя и смеются, а ты не догадаешься!

– Пущай глядят, я от этого не потощаю, а вот если погляжу на молоденьких баб, то, пожалуй, кое в чём и потолстею. Тогда соловей-то и вправду выскочить может. Хотя он у меня крепко пришит, – под общий одобрительный смех мужиков невозмутимо проговорил Яков и вяловато сомкнул свои клещневатые ноги, и стыд его прикрылся. – Тут баба моя виновата, – начал разговор перед мужиками о худых своих штанах. – Видите ли какое дело, чай больше недели тому назад немножко порвалась у меня ширинка у штанов, баю, баю своей бабе, чтобы зашила мои штаны, а она, видно, все забывает, вот соловей-то и просится на прогулку! – глаголил о своей оплошности Яков.

– Ты меня, Яков Спиридоныч, извини, я только упредить тебя хотел, чтобы бабы над тобой не насмехались! – пояснил Ванятка.

– А за что извинять-то тебя? Ты в дело мне подсказал! Хотя такая оплошность со многими бывает, – вынимая из широченного кармана кисет и закуривая проговорил Яков и, закурив, стал дымно попыхивать из поросшего смолистыми волосами рта.

Дело говорится: шутка в колхозе – большое дело, за шутками, да разговорами пересыпанными шутками дело спорится, и время в ожидании весело проходит. Так вот и здесь пока поджидали, когда все с поля подойдут сюда на общее собрание, люди разговаривали, весело улыбались, смеялись, хохотали с поджиманием животов и с протиранием заслезившихся от смеха глаз. Вскоре собрание открылось. Всё для ведения его нашлось под руками: телега трибуна, оратор председатель колхоза Оглоблин Кузьма. В своём отчётном докладе Кузьма старался оправдаться в своих поступках и действиях, неприличествующие званию руководителя народа всего села. Но оправдания его были малоубедительными, и колхозники нестерпимо ждали, когда он кончит свою речь. А Кузьма продолжал и в своей речи нажимал, что если и есть в его руководстве какие упущения, то это за счёт того, что он как лошадь один везёт всё дело по руководству колхозом, что ему мало помогают члены правления и актив.

– Ведь я не красное солнышко, всех не обогрею! И я ведь у вас один председатель-то, и вы все колхозники должны поддерживать и уважать меня, и я как ваш председатель никому не позволю подрывать мой авторитет, – бесновался Кузьма.

Надрываясь, козырял словами Кузьма в надежде, что некоторые колхозники выступят в его защиту. В общем-то, Кузьма умел пространно говорить, по выражению некоторых колхозников, чесать языком, допуская в своей речи некстати сказанные слова. Невпопад сказанные слова, другого оратора бы завели в тупик, а он, выкрутившись из затруднительной ситуации, снова разглагольствовался во всю ширь.

– А пока дело ещё не доведено до конца, я думаю, меня поддержат некоторые колхозники, и мы поживём, поруководим, – бойко и скоро закончил свою отчётную речь Кузьма.

После его доклада все дружно стали кричать против него. Сразу же появились язвительные улики в его адрес, перемешанные с похабством. Со словами успокоения выступил представитель райземуправления.

– А вы, товарищи, не все сразу, говорите по порядку как ни как, а здесь всё же собрание, и его уважать надо! Кто будет первым выступать? – вопрошающе бросил он призыв в толпу собравшихся колхозников.

Одна колхозница, осмелившись, подняла руку, громко сказала:

– Я!

– Ага, Хорева Александра! – произнёс счетовод-секретарь собрания. – Так и запишем.

И Александра начала говорить о том, что среди колхозниц существует какая-то злоба на тех колхозниц, которых за ударную работу усиленную порцию печёного хлеба дают и вещами премируют:

– У нас в бригаде всем жнеям по 200 грамм хлеба дают, а нам с сестрой, за ударный труд на жнитве по 300 грамм стали давать, а бригада на нас злится и ругать стали, а когда меня чугуном премировали, то и вовсе все бабы на дыбы встали, что я и премии не рада стала. Бабы подумали, что в нашей с сестрой работе обман какой кроется, так они пошли обмерять наш участок выжатой ржи. Сами стали мерить, а хвать, длина-то участка у них получилась ещё на два лаптя больше, чем когда мы его измеряли! Потом ещё скажу, как-то идём мы с сестрой около колхозной канторы, глядим, а мы на «красной доске» висим. А это нам не в нос, потому что на нас ещё пуще будут бабы злиться и житья не дадут. Снимите нас с этой красной доски! Я кончила!

– Ага, так и запишем, кто следующий? – обратился представитель райземуправления к собранию.

– Я насчёт налогов скажу! – вдруг осмелившись, выступая, сказал Ванятка. – Ведь налогами-то мужика совсем в дугу согнули. С живого и с мёртвого дерут! И денежно, и натурально, а нам всего этого на трудодни в колхозе что-то перестали давать. И выходит кобылу в хомут, а мужика в лямку. Пока не выроют ямку! Мы, конечно, понимаем лозунг: «Кто не работает, тот не ест, а кто пашет, тот должен пахать с надеждой!» А у нас получается, двое пашут, а семеро руками машут! Или выходит один с сошкой, а семеро с ложкой! Ведь всей колхозной работы не переделаешь! А у нас в колхозе при руководстве Кузьмы воровство из колхоза завелось, где бы колхозом править, а он в пьянство дался, именины себе справляет, и баба его из колхозного склада всё берёт без всякого учёта, оправдываясь тем, что мой Кузьма всё спишет! Выходит, мелочь ворует, а крупнота берёт! Кому пироги да пышки, а нам одни шишки! Всякая кутерьма – жуликам пожива! И во всём этом ты, Кузьма, виноват. Мы все с тебя взыщем, ты не отбояришься, ты думаешь, и замены тебе нет, вроде и заменить тебя некем. Все эти недостатки в колхозе надо устранить, а Кузьму от руководства отстранить! Не в свои сани не садись! Я кончил, – так смело и доходчиво выступил Ванятка.

В поддержку его все захлопали в ладоши. Кузьме аплодисменты не в нос. Заметив, что аплодирует и Дунька Захарова, он зло упрекнул её:

– Ты что, Дуньк, плохо аплодируешь, словно мух отпугиваешь! Ты уж если хлопать, так руки-то поднимай выше и хлопай, а то…

Собрание дружно ахнуло смехом.

– А я ещё и то скажу насчёт налогов! – под общий шум и гогот вскочила с места Катерина и продолжала: – Больно налоги с нас агенты без жалости дерут. Дело бают, «не знает Царь, что делает псарь!» Научились нас обжульничивать и думают – это дело. Ванька Мокша пришёл ко мне ночью, взял с меня деньги в счёт налога, дал мне расписку, накарябал на клочке, оторванный от газеты, а потом этот клочок за документ не приняли! А молочная сливачка Анна взяла у меня молочную книжку для пересмотра, не отдала мне её и свалила на меня, что я её затеряла: содрала с меня молоко за «жиры», а потом сама же во время мытья избы и нашла мою-то книжку, у себя заткнутую за оконной заличкой. Вот как нас обжуливают, свои люди мародёрничают! Нас обжуливают свои люди, а мы ведь не у себя дома работаем, а в колхозе. Вы уж бы что-нибудь одно с нас требовали, а то с нас, баб, молоко спрашиваете, за шерсть в совет таскаете, а мужиков-то за мясо и за яйца в тюрьму сажаете, за кожу теребите (смех), – закончила свою речь Катерина.