Яков Спиридонович курил очень часто. За час он выкуривал не меньше пяти папиросок, которые он искусно крутил в виде собачьей ноги или завёртывал с оглоблю прямые. Папиросы из лавки он недолюбливал, с них в горле першит и на кашель позывает. Табаку-самосаду он выращивал по пять гряд, и садить его старался около бани, по его словам: «тут табак вызревает раньше, родится крепче и дымок от такого ароматнее». Крепкого «турецкого» сорта Яков выменял ещё в гражданскую войну у какого-то татарина менялы и с тех пор Яков этот сорт соблюдает из года в год. Однажды Якову в полушутливой форме Фёдор Крестьянинов заметил:

– Яков Спиридоныч, ты, наверное, за свою жизнь, вагон табаку-то выкурил, а ведь он денег стоит, на эти бы деньги лучше каменный дом построил! А то, видишь, у тебя дом-то совсем избоченился, и крыша вся от дождя и солнышка изветшала, видишь, какие трещины и дыры образовались.

– А зачем мне каменный дом-то, когда у меня и деревянный не хуже, чем у некоторых людей. Мой-то дом «шалдой» строился, а он был наподобие барина, и дом-то построил, на барский похожий, – горделиво отговорился Яков на замечания Фёдора. – А в счёт того, что я на табак мог бы на дом сэкономить, так это пустое, ведь у меня табак-то свой, не купленный!

– Ну не на табаке, так на заработанные деньги можно построиться, ты ведь в колхозе-то на постоянной работе числишься! – с видной подковыркой продолжал разговор Фёдор.

– На постоянной-то работе только поломаешь хребтину, а за работу получишь одну полтину. От тяжкой работы не будешь богат, а будешь горбат! – шутейно отговорился Яков, гася брошенный им окурок, гулко притоптывая его ногой.

Митькину «Барбосу», видимо, подумалось, что Яков его дразнит, и он, громко оскалившись, зарычал и с лаем набросился на него. А когда Яков торопко выхватил из тына палку и намахнулся на Барбоса, тот опасливо вдруг остановился, на раскоряченных лапах проскользнул по инерции с сажень по притоптанной тропинке. Косясь глазами на поднятую вверх палку, Барбос, остервенело полаяв на Якова, внезапно лай прекратил, злобно урча, возвратился к своему дому, видимо, с намерением мщения, без лая укусить Якова в другой раз, когда он будет проходить вблизи около хозяйского дома. Тщательно затоптав окурок, Яков неторопливо побрёл к своему дому. «Вот чёрт косолапый, идёт и ногами своими перевивает, словно лаптями-то верёвку вьёт!» – злобливо подумалось Фёдору, провожая глазами отходившего от него Якова. Охраняя колхозных лошадей весной в ночном, Яков, сытно накурившись, обычно опершись на свою «кормилицу» клюшку, тягостно дремал. Чтобы хоть малость утолить одолевшую дремоту, он, выработав в себе искусную манеру, прикрывал один глаз, для дремотного сна, а другой оставлял бодрящим, для надсмотра за пасущимися лошадями, но сон иногда, так предательски смаривал его и тяжко склеивал веки, что он невольно, так в стоячем положении, засыпал на оба глаза, погружаясь в сладостный сон. А когда его подпасок Гришка, заметив, что он «клюёт», держа для себя цель, обличительно спросил его:

– Дядя Яков, ведь спишь?

Он, внезапно проснувшись, ответил:

– Я хоть и сплю, а всё вокруг вижу, вон наши лошади пасутся и травку пощипывают, – без всякого вида возмущения ответил Яков.

– Дядя Яков, угости, пожалуйста, закурить, у меня свой-то вывелся, – кстати спросил его Гришка.

– А медаль «Вечный стрелок» у тебя есть? – ради шутки спросил его Яков.

– Есть, только не медаль, а значок «Отличный стрелок» мне его в школе выдали!

– Ну, тогда, на, закуривай!

Однажды, ещё в первые годы колхоза, охраняя скотный двор, Яков, сидя на лавочке около его, так вздремнул, что дремота внезапно, и предательски перешла в сон, и случись же такое, в этот вечер председатель колхоза Федосеев, надумал проверить ночных сторожей, заглянув на скотный двор, он обнаружил сторожа Якова спящим. Федосеев, чтоб разбудить сладко спящего сторожа, подошедши к нему вплотную, ладонью хлопнув ему по шапке, сказал:

– Ты ли Яков?!

На что, внезапно проснувшись и очнувшись, Яков смущённо ответил впросонье:

– Я, – и в знак того, что он якобы вовсе и не спал, скороговоркой произнёс перед Федосеевым какую-то непонятную тираду и тихо себе под нос стал напевать какую-то песенку.

На что в недоумении Федосеев заметил ему:

– Что у тебя во рту-то словно сто языков, пока спал, выросло. Бормочешь какую-то несвистницу, что никак не поймёшь! Ты лучше не спи, а бодрствуй, позорче скот охраняй, а не песенки на дежурстве распевай! – назидательно выговорил Федосеев Якову и, сев верхом на ездовую, хорошо ходившую под седлом кобылу «Шорку», куда-то умчался.

А Яков, выкурив, величиной с добрую оглоблю, завертушку, обошедши скотный двор кругом, снова уселся на пригретое им место на лавке.

Смирнов Николай Фёдорович в колхозе работал бригадиром, с работой справлялся хорошо, к работе относился добросовестно, так что прошлой осенью, как в один погожий день во время молотьбы ржи, из-за болезни подевальщика (у подевальщика в брюхе схватило), он сам встал к молотилке и, задавая снопы в жерло молотилки, он по-ударному отработал остаток дня. Но, почти под самый вечер случилась с ним беда: в глаз ему попала ржаная, от колоска колючая ость. Николай от боли наклонился, стал тереть глаз, но ость не выходила, глаз он натёр докрасна, из него потекла обильная слеза.

– А ты, Николай Фёдорович, скорее иди к Дарье, она тебе языком живо из глаза-то соринку вылижет! – порекомендовали ему бабы.

Молотилку пришлось остановить. Николай, завязав глаз носовым платком, пошёл к Дарье, она ему ость языком вылизала, но на глазу осталось натёртое бельмо.

Поговаривали колхозники, что председатель колхоза Оглоблин Кузьма – не совсем соответствует своему назначению, с делами плохо справляется, от чего колхоз не расцветает; частенько выпивает, и на жену его Татьяну бабы злились:

– Отсиживается дома, в поле на работу не выходит, за Кузьмовой спиной «барыней» проживает, – негодуя, за глаза шипели бабы.

Кузьма со своей Татьяной, круговая порука. Кузьма Татьяну в обиду не даёт, и Татьяна своего Кузьму защищает.

– Он у меня молодец, вот уж дня три капли в рот не берёт, кто его пьяницей назовёт, я тому глаза выдеру! – грозила Татьяна. – А что касается насчёт того, что я в поле работать не хожу, так разве не известно, что у меня шестеро ваньков, за ними уход нужен и всем известно, что у меня врачи сделали «кесарево сечение», – всё брюхо располосовали. После этой операции у меня стало в боку побаливать. Я обращалась к фельдшеру, он сказал, у тебя, говорит, блуждающая почка не на месте. Зато, бабыньки, иногда чую, как она по всей моей внутренности ходит, а с одной почкой, да с детями-то небось в поле не пойдёшь! – жаловалась Татьяна перед бабами.

Часть из них, сочувствуя, словесно льстила Татьяне, а некоторые, затаив на неё злобу, молча ехидничали и скрытно высказывали своё недовольство в Татьянин адрес. Одна баба, будучи вместе с Татьяной на озере, куда она пришла за водой, осмелившись, неосмотрительно упрекнула Татьяну:

– И на что только глядя ты, Татьяна, каждый год родить взялась!

Татьяне этот упрёк показался за обиду, она коромыслом избила обидчицу. Та не будь плоха, подала на неё за избиение в суд. Кузьме пришлось уговорить Татьяну нагнать самогонки и устроить «мировую», а то дело пахло печальным исходом, этой непристойной, для председателевой жены, бытовой драмы. Суд мог припаять или принудработ, или большой штраф. Так или иначе, а о неблаговидных проступках председателя Оглоблина и его жены дошло до районного начальства, и в райземотделе стали поговаривать о необходимости замены Оглоблина; решили со временем подобрать подходящего человека в самом колхозе, из активистов, таким-то и сказался Николай Фёдорович Смирнов. И такой момент выбрали в жнитво: приехали представители из района, и прямо в поле при большом скоплении колхозников. Пока поджидали, когда с разных краёв поля сойдётся больше народа, решили сначала для формы провести заседание Правления. Счетовод сбегал в село в контору колхоза за книгой протоколов и правления, здесь прямо в поле засéло, и вынесло решение о недоверии Оглоблину, в дальнейшем руководить колхозом. Он, было, на заседании обрушился на членов правления, в частности, обвиняя их, что они ему не помогают. Член правления Мишка Грепа на это ему возразил: