Хвост Циары обратился на суше в вуалевое черное платье. Чешуя покрыла предплечья воздушным кружевом. Сирена привела меня в Заведение Князя, где он растворил мою боль в дымных напитках, иссушил слезы безумным круговоротом жизни, влил мне в уста забвение и принятие… И на какую-то долю вечности погрузил мой разум в переплетенную сеть вселенской бескрайности, где я познала мир обратной стороны. Маленькой точкой среди мириад звезд наблюдала за битвами богов и появлением чудищ; за сотворением монстров и сущностей, рожденных людским разумом. Короткий миг, когда легкие мои наполнила пустота и архаичный мрак, и в этой вспышке жизнь собственная почудилась песчинкой, оказавшейся среди неисчислимого множества подобных ей в вихре титанических бурь. И из помутнения, где пьяным становился разум, и время сменялось запахом кожи переплетенных в полумраке Заведении тел, меня вырвал собственный голос. Песня, полная тоски и боли; история о бороздившем моря корабле с драконьим сердцем, где бежали от мира и пытались отыскать счастье двое влюбленных. Об отважном корсаре, о леди, ускользнувшей к нему из-под венца. Об оставленной Франции и черном небе, обнимающем океан… Вокруг меня в исступленном наслаждении вилась похоть, а я, точно окаменев, пела, и слезы текли по щекам, и в груди горело единственное желание: не обратить все вспять, нет; но покарать тех, кто лишил меня человеческой слепоты к мифической стороне, кто наполнил легкие мои океанской водой, кто оборвал жизнь моему капитану.

В Нигде я стала тенью – ни человек, ни сущность; не одарена магией, не способна подчинять себе мистические артефакты. Пустышка для пустоты. Тень. Я часто спускалась к Черным водам, теряющимся в тумане, садилась на берегу и, кладя голову на колени, пела. Слова появлялись сами собой, вырывались из груди раскаянием и исповедью, тоской и бессилием; и, казалось, даже волны переставали накатываться на гальку. Черные воды замирали, прислушивались, и блуждающие огоньки ложились на их поверхность отражением звездной россыпи человеческого неба, что таилось на дне пустоты, раскинувшейся вокруг Нигде. Циара не была единственной, кто поднимался слушать песни; но единственная вышла ко мне на берег и села рядом. В зеленых глазах ее мелькнуло понимание: словно в моей истории она видела фантом собственных воспоминаний.

А я тихо пела, да только всепоглощающая тишина делала голос глубже, проникновеннее, и летел он словно во все стороны, скользил по водной глади, проносился меж домами извилистых улочек города.

– Пленительным голосом обладаешь, потопленница. Нечеловеческим, – помню, сказала мне тогда Циара. – Услышишь раз – вовек не забудешь.

– Если бы мог он унять мою боль, – ответила ей, не скрывая печали, которую даже Князь не пытался заглушить… И Циара не стала пытаться, но предложила взрастить в ней возмездие и рассказала об Аконитовом зелье.

Опасное снадобье, способное перекроить суть испившего его: из энергии первозданного существа парки могли вплести новые нити в твою судьбу, и ты мог очнуться мифической тварью потустороннего для людей мира, получить силы, способности, чуждые для человека. Случай и задатки обращали тебя в подходящую сущность, но… Но если внутри задатков не было, аль если зелье было приготовлено неверно, испивший исчезал. Растворялся, сливался с бесконечностью. Душа не умирала, душа исчезала – и короткий миг испарения для человека чудился вечной агонией.

Боялась ли я? Да. Боялась. Но слишком желала призрачной силы, слишком верила в собственный голос. Я боялась, что зелье меня погубит. Но еще больше страшилась того, что страх окажется могущественнее меня, а того точно допустить не могла.

Может моя людская жизнь стала далекой и туманной, но я точно знала: никогда не была из робких. Никогда не была трусливой. И среди океанских бурь и штормов, среди корсарской удали и абордажных залпов ни разу не опускала глаз; а оказавшись в Нигде испытала, насколько вкусно съедать собственный страх.

Продолжала лежать на кровати, глядя на теряющийся во тьме потолок.

За что же мне хотелось отомстить сильнее? За отобранную у меня свободу? Или за мужчину с глазами коньячного цвета?

Берег Средиземного моря. Начало лето. Оставленный Марсель и переезд в пригород. Все вокруг пропитано ароматом соленого воздуха и сладким запахом цветущих цитрусовых деревьев. Мне всегда казалось, что отдых в усадьбе, увитой зеленью старых оливковых рощ и виноградников, лишен всяких неожиданностей; но в этот раз, приехав в сей тихий уголок, я вижу причаливший в пристани темный корабль под черными парусами.

Никогда не забуду тревоги матери и явного недовольства отца. А еще больше – своей реакции. Ранний рассвет, розовым застилает горизонт; поднимающееся солнце растрескивает поверхность морской глади на тысячи сверкающих расплавленным золотом осколков. Величественный и угрожающий одновременно корабль, словно существо из грез или кошмаров. Волнение внутри – ни то тревога, ни то невообразимое влечение, – и быстро колотящееся сердце, разгоняющее жар под ребрами.

Вот она – детская мечта наяву. Такая близкая, такая невообразимо далекая; сколько неизведанных берегов повидал тот корабль? Как много еще увидит, когда пересечет горизонт?

Родители стараются удержать, следят за моими перемещениями, буквально контролируют каждый шаг, но мне раз за разом удается сбежать – от приставленных дам, охранников, и вездесущего камердинера, – ибо большее внимание, чем я сама, приковывает лишь моя предстоящая осенью свадьба. Подумать только! Оденется в золото природа, а на меня наденут кандалы. Свершится соглашение, заключенное моими родителями с моим будущим супругом лет десять назад; и хвала Господу, что я не видела еще избранника вживую, ибо отчаяние стало бы еще горче. Хватило пары его портретов и знания: этому благородному представителю дворянства шпаги в этом году минуло сорок семь. Пожалуй, меня даже не так пугала разница тридцати лет в возрасте, но от слухов, ходящих о грубом, злопамятном и жестоком герцоге, мороз шел по коже, и паника сдавливала грудь.

И потому, наверное, даже черные паруса меня так манят. Они обещают свободу, бескрайнее море, новые берега и чужие земли. Жизнь, далекую от предрассудков. Жизнь, сильно отличающуюся от того, что мне рисует предначертанное родительским титулом и их стремлением его сохранить.

Я сбегаю по утрам, когда дом еще спит; одеваюсь без камеристки, сама шнурую корсет. Зачастую даже не надеваю мюли – выскакиваю на рассветную росу босиком, придерживая подол платья и обувь одной рукой, а шлюпку другой. Бегу в старый заброшенный парк, где полуразрушенные античные колонны оплетены виноградной лианой, и смотрю оттуда на чарующий корабль Я ощущаю свободу, забываю о своих обязанностях, о том, что придет вместе с осенью. Они принадлежат лишь мне, эти минуты рассвета, когда солнце только всходит над горизонтом, и море искрится в первых лучах приходящего дня, и от легких прохладных порывов ветра невесомо поднимаются флаги, словно подмигивая. Два черепа. Человеческий и драконий.

Ох, если бы было можно навсегда остаться в этих мгновениях, в тишине парка, где слышны только пение птиц, шепот ветра и шорох прибоя. И, кажется, что все дни стираются и забываются, и остаются лишь часы рассвета и редких ночей, когда вновь удается вырваться из клетки усадьбы, лап высокопоставленных гостей, званых обедов, придворных слуг и нескончаемой подготовки к "основному событию моей жизни".

Проходят три долгие недели, и мое лето пахнет морской солью и лавандой. Мы прогуливаемся под руку по городскому парку, подобному зеленому лабиринту, обсуждая последние новости двора; однако, безусловно, диалог наш перетекает неспешно к темному кораблю в порту.

– Может, корабль конфискован? – вопрошает Валери, пожимая плечами. – Да и не видела я ни одного "моряка", – девушка многозначительно проговаривает последнее слово сквозь зубы. – Может и правда корабль просто ожидает дальнейшей официальной судьбы. Не могут же пираты так спокойно швартоваться настолько близко к Марселю; их бы давно направили в подобающие места.