Бедный официант не знает, куда себя деть. Его, конечно, понять можно – заваливаются в 4 часа ночи два фрика, на вид только-только сбежавшие с карнавала. У одного под драным халатом вся кожа покрыта рисунком в виде распустившегося дерева от удара молнии, у второго блондина, одетого во всё чёрное, ненавидевшего маринованные огурцы, взгляд чокнутого. Кто же ещё догадается запивать бургер молоком? Только чокнутые!

– Пока – говорю я, выходя на улицу и стягивая пояс халата.

– Куда едем? – говорю я, подходя к тачке.

Маркус выковыривает языком остатки бургера.

– Ну, так что? – давлю я.

– В яму. – ответил он, открывая передо мной дверь.

Зная, как я ненавижу яму, как всем нутром чувствую отторжение только от одного упоминания, где надо мной проводили опыты, я врос в землю. И только когда Маркус с усилием надавил на плечо, я подчинился.

Значит, в яму…

Чтобы сбросить напряжение, я опустил сиденье назад и сделал вид, что задремал.

Всё начиналось так безобидно, как попытка сделать что-то значимое в этом мире. Как я ошибался…

Глубоко дыша, зажав между ладоней лацканы халата, я погружаюсь в воспоминание годичной давности.

Стоя в приёмной городской больницы, я отрешённо смотрел в сторону ребёнка, балующегося с полупустым кулером. Он наливал воду в ладошку, отбегал и с визгом выливал её на макушку своего младшего брата. Тот хмурился и коряво кидал в него детальками Лего.

Тонкие тётины пальцы скользнули по моему подбородку. Поворачивает голову к себе. Встречаемся взглядами. Улыбается.

Из родственников только тётя Люба, младшая сестра моей матери, ринулась мне помочь. Это она настояла на скорейшей выписке, и уже через 4 дня я стою в приёмной и подписываю бумагу о принятии ответственности.

Тётушка в свои 52 года выглядела на 40 – стройна, подтянута, и лишь морщинки в уголках глаз да седина говорили об обратном. Она была моей крёстной. А когда моя мать сошлась с отчимом, избивавшим её каждую неделю, они разругались. Мать осталась с отчимом и переехала в северный город, где у этого борова нашлась работа, а тётя ушла в себя, переехала в лес и посвятила себя травничеству.

– АЙ! – Завопил старший пацан, которому деталька Лего всё-таки угодила в глаз, и накинулся колотить младшего своей мокрой ладошкой.

– А ну разошлись! Иначе жопу тебе и тебе начищу. – встряла тётя.

В этом вся она. Никогда не пройдёт мимо, если запахнет жареным.

Мы переглянулись с женщиной за стойкой администрации. Мне выдали бланк с лекарствами, который тётушка мигом выхватила и, демонстративно разорвав на глазах у женщины, выбросила в урну.

Заговорила она только когда мы прилично отъехали от больницы:

– Ты не голоден?

В её крохотном Ниссане пахло птичьим помётом. Я покачал головой.

Ехала она медленно, держась правого ряда, даже слишком медленно. Пару раз ей посигналили, на что она опустила окно и вытащила свой тонкий средний палец, показав водителю, что она о нём думает. Я впервые улыбнулся за 4 дня.

Кожа ещё побаливала, чесалась. Это было похоже на то, когда выходишь из моря, и солоноватая плёнка сковывает любое движение.

Я никогда не был у неё в гостях, мать после их ссоры избегала разговоров о сестре, и я только раз краем уха услышал от отчима: «А эта любительница кореньев да стебельков совсем с катушек съехала». Мне захотелось ударить его своим маленьким кулаком в его жирный живот. Больше я о тёте не слышал, а если и слышал, то мать быстро шикала, стараясь сменить тему.

Тётя совсем не была похожа на мою мать. Черты лица, комплекция, характер – всё было диаметрально противоположное, от чего складывалось впечатление, что они вовсе не сёстры.

Мы отъезжали всё дальше и дальше от города, съехали с основной трассы и свернули на полуразбитую дорогу вокруг Ладожского озера.

Всю жизнь прожив в Питере, я так ни разу и не побывал на этом озере, и вот сейчас, оставляя позади клочки разбитого асфальта и высаженных вровень деревьев, я ехал в неизвестность.

Дорога стала петлять, и, замедлив ход, тётя пригнулась ближе к рулю, заглядывая куда-то налево. Почти затормозив, она вырулила на неприметный съезд, и по ухабистой сельской дороге мы поплелись со скоростью черепахи.

Меня укачало, и я успел задремать, а когда машина остановилась, я увидел хорошо скрытый дом в окружении елей.

Взвизгнули покрышки, я дёрнулся и головой ударился о боковое окно.

– Сраный лежачий полицейский! – выругался Маркус, хлопнув двумя руками о руль. – Подвеску мне ломать каждый, мать его, раз!

Дремоты как не бывало. Я привстал, локтем задел свёрток с бургером, и тот шмякнулся на колени Маркусу.

– Мне приказали тебя не бить. Но ещё раз ты. Заляпав. – чеканил с паузой каждое слово хладнокровный убийца. – Мне. Мои. Любимые. Брюки. Я нарушать приказ и бить. Тебе. В нос!

Вжавшись в сидение, я отвернулся и увидел знакомые декорации Ямы…

Мы почти на месте.

Яма – это место, где из тебя делают нелюдя.

Яма – это место, куда попав однажды, ты жалеешь, что здесь оказался.

Яма – это про то, что хочется забыть, но раз в месяц она то и дело всплывает в страшных снах.

Я сглотнул, провожая взглядом скрытые в земле наблюдательные пункты. Старые бетонные сооружения времён холодной войны поросли мхом. Ворота на военную базу были открыты, КПП пуст, проржавевший шлагбаум поднят.

Переключив на первую скорость, Маркус зашуршал по гравию и заехал на объект, согнав с дороги стаю голодных ворон.

Впереди показался казарменный блок – четыре серых неприметных здания с заваренными дверьми. В одном из них крыша провалилась внутрь, окна второго этажа выбиты, на первом заколочены.

Маркус посмотрел через стекло вверх. Он знал, за нами наблюдают. С того момента, как мы въехали на территорию, он не проронил ни звука. Лишь шум от колёс, каркающих ворон и гуляющего за окном ветра.

В конце казарменного блока стояли два БМП, устремив дула в сторону границы с Финляндией. С правой стороны вертолётная площадка. Только по вырванной траве, проросшей из асфальта, можно было догадаться, что на базе что-то происходит.

Остановив машину между двух БМП, Маркус поставил на ручник, медленно, не глядя на меня, достал ключи зажигания и вышел. Я следом. Подойдя к танку, он засунул руку куда-то в проём над гусеницей и, потянув на себя, со скрежетом открыл задний отсек.

Внутри всё сжалось, захотелось в туалет. Закрыться и не выходить до тех пор, пока про меня не забудут. Заметив, что я мешкаю, Маркус подтолкнул меня в спину. Я прошёл к отсеку и на миг остановился. Снизу на меня повеял затхлый воздух. Резкие ступени вели глубоко вниз. Держась за поручень, я пригнул голову и, осторожно переступая, стал спускаться вниз.

Затхлый воздух мусолил ноздри, обтекал всё тело и давил всё глубже вниз до тех пор, пока под ногами не показалась ровная плоская поверхность из жести.

Дождавшись, пока Маркус спустится, в крохотном тамбуре, где до конца не получится выпрямиться, зажглась единственная тусклая лампа красного света. Подойдя к лампе, Маркус встал ровно напротив тяжеленной металлической двери, напоминающей те, которые устанавливают в банковских хранилищах, и разместил руку на площадку в стене на уровне пояса. Сенсор под рукой, помигивая, просканировал ладонь, и дверь со скрежетом стала открываться. Медленно, неуверенно скрипя массивными петлями.

Пригнувшись, я зашёл первый, следом, толкнув меня, вошёл и Маркус. Хрустнув шеей, он сбросил обувь и снял куртку, мягкий свет по периметру длинного коридора стал включаться. Световая линия пробегала по полу и потолку, как бы очерчивая пространство.