Муж Симы – Георгий Леонтьевич, Гоша – был намного старше ее. Когда они встретились, ей было тридцать, а ему – сорок пять. Она старшим костюмером работала в Ленинградском театре драмы, известном на весь мир. Сима тогда жила одна. Мать умерла рано: болела сильно после войны и тяжелого труда в эвакуации. Заботиться Симе было не о ком. Несколько неудачных романов с женатыми мужчинами закончились парой абортов и душевной раной, которую она залечивала, загружая себя работой.

В театре Серафиму Дмитриевну уважали и побаивались, несмотря на, в общем-то, молодой возраст. Характер у нее был мужской. Режиссеры ценили, народные артисты обожали, и все хотели работать с «железной Симой», как называли ее между собой. На первый взгляд, костюмер – не самая важная профессия в театре, но именно они помнят обо всех нюансах и дирижируют происходящим изнутри.

Сима переодевала артистов за считаные секунды во время спектакля, одновременно раздавала указания помощникам, доводя до идеала все детали образа, обращая внимание на каждую пуговицу, чуть мятый рукав, неплотно завязанные шнурки или выбившуюся из-под парика прядь волос. Она обладала необыкновенной стрессоустойчивостью и быстрой реакцией, командовала всеми – от режиссера до осветителя, если видела, что это необходимо для общего дела. У нее было богатое воображение и умение ладить с людьми, что позволяло не допускать конфликтов в коллективе и находить общий язык даже с самыми капризными актрисами. Природная педантичность и аккуратность как нельзя кстати пришлись в этой профессии.

У Георгия Леонтьевича с первой семьей не сложилось, с женой сошелся на войне, когда еще мальчишкой был. А после победы лет пять прожили и разошлись. Не смогли вместе: совсем разными людьми оказались, не выдержали испытания мирным временем. Несколько лет он холостяковал, позже по работе перевелся в Ленинград, новую должность получил и встретил Симу.

Серафима Дмитриевна подошла к окну, на котором стоял горшок с кособокой геранью. Цветок сильно вытянулся и напоминал неуклюжего подростка с длинными ногами и непропорциональными руками-плетьми. Несколько кривых побегов удерживали на себе монетки светло-зеленых листиков с темной каймой по краю. Несмотря на свое плачевное состояние, обусловленное продолжительной зимой и отсутствием солнечного света, герань собиралась цвести. На верхушке одного из стеблей-подростков показался будущий зонтик соцветия.

– Вот кому без меня будет плохо, так это тебе. Хотя, может, и твое время наконец-то пришло, – пробормотала она, аккуратно наклонив голубой кофейник, бережно придерживая выпуклую крышку с черным кружком отколовшейся от времени эмали и собираясь полить цветок. – Я уж и сама на тебя стала похожа, такая же кособокая и нескладная, вот только цвести уже не буду никогда, да и тебе вряд ли это нужно, – решила она за себя и за герань и шумно поставила кофейник рядом с горшком, передумав поливать. Вода, взбаламученная резким движением, выплеснулась из изящного носика и медленно стекала с подоконника, падая крупными каплями на потертый паркет.

Герань тут тоже была всегда, как и сама Серафима. Ее посадила то ли бабка, то ли прабабка Симы, она уже и сама запуталась. Помнит, что мать даже в эвакуацию забирала черенки этой самой герани. Помнит, как в ее детстве растение вспыхивало яркими красными зонтиками на Первомай и День Победы, озаряло кухню алым пламенем лепестков на седьмое ноября и на Новый год. Герань – праздник! Зимой растение всегда чахло, а потом к весне словно возрождалось. Стебель отламывали, ставили в стеклянную баночку из-под майонеза, там происходило чудо – появлялись корешки, и новые росточки опять высаживали в землю.

– Словно переходящий красный флаг… – пробормотала она, на мгновение прервав поток воспоминаний, снова сердце зашлось, в глазах потемнело и стало тяжело дышать.

Сима хотела было по привычке отломить веточку и поставить ее на укоренение, но потом вспомнила, что это уже не имеет смысла, и, схватившись за сердце, присела на скрипучий венский стул, стоявший рядом с подоконником. Взяла карандаш, лежавший на столе около тетради для записей, вырвала листок в линейку и написала: «Герань не поливать». Подумала и поставила в конце жирную точку, вжав карандаш в бумагу и прокрутив его для надежности.

– Все пустое, – произнесла она вслух, оставив записку на столе рядом с документами.

Мила сидела на лоджии, подпиливала требующий обновления маникюр, перебирая в голове срочные платежи, которые предстояло перевести на этой неделе.

«Нет, ну что за жизнь такая! Не успеешь получить эту самую зарплату, как уже и нет ее. Сколько она будет жить, еле сводя концы с концами? Уже полтинник через два года, а она не только без той самой пресловутой подушки безопасности, не говоря уже о каких-то пенсионных накоплениях, так еще и квартиру не выкупила до конца. Еще десять лет ипотеки», – рассуждала она сама с собой, скрючившись на кресле, перейдя к обработке пальцев на ногах.

Закончив манипуляции с ногтями, Мила встала и выглянула в окно. Сегодня девятое мая. День Победы. Выходной. На улице ветрено и холодно, словно это и не май вовсе. С высоты своего семнадцатого этажа она не могла разглядеть праздничное убранство окраинного района ее города. Окинув взглядом близлежащие дома, похожие друг на друга, как близнецы фабричного производства, она снова пришла к выводу, что по виду из окна никак не скажешь, Санкт-Петербург это или какой-то другой город. Очередной порыв ветра ударил в окна лоджии, напомнив о близости Финского залива.

– Вот тебе и престижный район, – пробормотала Мила, плотнее закутываясь во флисовый халат и разглядывая свое отражение в стекле балконной фрамуги. Оттуда на нее смотрела уставшая сорокавосьмилетняя женщина, с коротко стриженными, почти белыми волосами, чуть одутловатым лицом, пухлыми губами и карими глазами цвета крепкой заварки. «Опять отекла, нужно бы к врачу сходить, пора следить за здоровьем, да и похудеть не мешало бы. – Она провела рукой по ежику волос. – Да вот и от волос совсем ничего не осталось. Все как ты хотела», – подумала она, мысленно обращаясь к матери.

Затем прошла в комнату, плотно притворив за собой дверь лоджии и задернув серые тяжелые шторы. Включила электрический чайник, достала из морозилки брикет замороженной облепихи. Подошла к окну. Заметила, как из подъезда вышли соседи – мужчина и его сын с транспарантом «Бессмертного полка». Отец нес самостоятельно изготовленную табличку с портретом их деда, мальчик гордо вышагивал рядом. Проводив их взглядом до угла соседнего дома, она вытащила из кармана халата мобильный телефон, разблокировала экран, нашла номер в записной книжке, помеченный «Мама».

– Ну вот, опять не берет трубку, что за человек! – Она с досадой выключила телефон.

Мила звонила матери редко, а приезжала еще реже. Это была, с одной стороны, ее боль, а с другой – внутренняя победа над самой собой и своей прошлой зависимостью от матери. Теперь она набирала и набирала номер, который весь день не отвечал. Несмотря на тяжелые взаимоотношения и непонимание, она всегда поздравляла мать именно с этим праздником. Мать пережила в детстве блокаду и эвакуацию, потеряла на войне отца, была женой ветерана войны. День Победы был главным днем в их семье. Они его всегда отмечали и, пока был жив отец, обязательно все вместе выходили в этот день в город, пели песни, встречались с однополчанами отца. Мила запомнила эти дни как нечто светлое, важное, как напоминание: они все живы благодаря этим людям. Ее удивляло, что ни отец, ни мать никогда не говорили о самой войне и не рассказывали, что им пришлось пережить. Ну, мать, понятно, сама маленькая была, а вот отец, сколько Мила ни просила, так ничего и не рассказал, всегда лишь, если что-то случалось, говорил:

– Ничего, дочка, все пройдет, главное, чтобы не было войны, а с остальным справишься.