– Мама…

Она улыбнулась. Шире обычного. Будто уголки рта тянули за нити.

– Пашенька. Пойдём, мой родной. Пора.

– Пора?

Мама, ещё шире растягивая рот, закивала и потянула Пашину руку к себе.

Как заворожённый, он ступил на низенький подоконник. Тот захрустел, как песок на зубах, и мелкая крошка посыпалась на пол.

Через мгновение Паша уже был снаружи. Мама продолжала держать его. Под её пальцами кожа уже пошла волдырями, но Паша не чувствовал. Он только смотрел на мать, потянувшую его за собою во тьму.

Вот они уже в поле. Пробираются сквозь неспелые колосья, облепленные тлёй и клопами. Ветер ворошит короткие волосы Паши. Перебирает, как те самые колоски. Мамины волосы, длинные – длиннее, чем помнил их Паша – развеваются и охаживают его лицо и шею. То обматывают, будто бы слишком уж туго, то сползают, как бегущие от испуга змеи.

– Мама.

Мама молчит. Продолжает идти, омываемая светом луны.

– Мама… а как ты умерла?

– Я? – она поворачивается, не останавливаясь, со своей огромной улыбкой. – А разве я мёртвая?

– Но… я же видел… видел…

– Ты веришь всему, что видишь? – она отвернулась и ускорила шаг.

Паша тоже поторопился, еле пробираясь сквозь мягкий грунт. Вдалеке закаркала ворона. Только сейчас Паша заметил, что мама по-прежнему выше него на три головы, хотя он уже почти что догнал отца.

Ворона каркнула громче, и мама припустила бежать. Паша старался не отставать, но с трудом поспевал за нею. Луна плясала по чёрному беззвёздному небу, и казалось, что они смогли её обогнать. Теперь она светила им в спины, и вместо угрюмого мрака за кромкой поля Паша сумел разглядеть заросли высокой крапивы. Вокруг тянулись во тьму огромные сосны, лысыми своими ногами подпирая разлапистые кроны.

– А вот и мы!

Паша посмотрел по сторонам.

– С кем ты говоришь?

Не успел он закончить вопрос, как из-под крапивы поднялся он, Марат. В гниющих ранах копошились жирные черви. Мама наконец отпустила Пашину руку, и Марат потянулся к нему. Паша отступил, но споткнулся. Марат засмеялся.

– Ну что, малой, помнишь, как пожелал мне тогда сдохнуть?

Паша мотал головой, мелко-мелко. Сердце колошматило в рёбра – того и гляди проломит. По пальцами крошечными лапками засучили жучки, забегали.

– Эх, Пашка-Пашка, – Марат открыл огромную пасть, и из неё потянулись длинные черви.

Они извивались по Пашиной коже, обвивали его шею и руки.

– Паш!

Он зажмурился, свернулся калачиком.

– Паша!

Вот они уже обвили его всего, стиснули крепко, как огромнейшие удавы.

– Паш!

Папа?..

Паша нерешительно приоткрыл глаза.

– Ба?..

Над ним нависали знакомые лица: папа и бабушка. Оба испуганные, оба с трудом различимые от яркого света в глаза.

– Ма, убери фонарь, слепишь.

Зоя Захаровна заохала и опустила руку.

– А мама? – Паша подскочил. – Где мама?!

– Паш, ты чего? Приснилось чего, да? Пойдём в дом.

Приснилось?..

Поодаль виднелись огни дома, одного-единственного не спящего в полуночной тьме. Луна уже не была столь истерически яркой и жирной. Никакого Марата и червей. Ни мамы.

– На, – папа заботливо опустил свою рубашку Паше на плечи. Сам остался в старой алкоголичке. Поправил шарф, намотанный на Пашину шею, сразу стало легче дышать. – Запрыгивай, – подставил спину, как в детстве.

– Сам дойду, – не престало пацанам на загривках кататься – маленький, что ли?

– Ну как знаешь.

– Ды кокой тама какы знаися? А ну, ховорят тэбе, залысь!

Паша сурово направился к дому. Сам, на своих двоих.

Свои двое подкосились, и он снова чуть не растянулся на мокрой от ночной росы земле.

– Во-о-о! Сам он!

Папа молча подставил спину, и на этот раз – так же молча – Паша вскарабкался и почти мгновенно провалился в неразборчивый сон.

На утро жара не было, будто бы и не болел. Встали рано – отцу ещё надо было на работу успеть. Правое запястье – то самое, за которое держалась мама – было замотано бинтом.

– Ды куды ж ты ехо ташышь-то? Оставилы б мине ехо здеся!

– Куда тебе? Тебе ж на работу.

– Нуткать и тэбе ж на работу. А мине тут близохонко – захлядывала бы к нэму. А, Митюш?

– Мам, нам пора. Давай, – папа чмокнул мать в загрубевший на солнце лоб и пошёл за руль старенькой Лады.

Паша уже свернулся на задних сиденьях – не выспался. Пару часиков поспит ещё, а там и дома.

– Ма, – папа со скрипом приоткрыл окошко с водительской стороны, – ты это, перец-то смыла б с окон, а. Я ж тебе ещё в начале лета мелок от насекомых привёз.

– Ды шито ты минэ усё со своей химией-то! От хымии оно знаэшь чэхо? Пыпыска синяя вся! Тьфу! – Зоя Захаровна скрылась за скрипучей дверью.

Паша глянул на свою забинтованную руку и тяжело вздохнул.

Перец…

Папа покачал головой, натужно закрутил стеклоподъемник, завёл мотор – расфырчавшийся, затрясший машину – и помахал матери, высунувшейся в окно. Как бы она ни злилась, всегда отходила чуть ли не сразу и забывала обиды быстрей антилопы гну.

Паше не терпелось встретиться с друзьями. Про ночные свои похождения он планировал умолчать. Но две эти смерти: матери и Марата, – неведомым ему образом сплелись в запутанный клубок. Который непременно хотелось распутать.

Как когда-то он терялся среди версий о маминой смерти, так и теперь не мог отделаться от зудящего чувства, что нужно – просто необходимо – найти ответ.

Гуляли они вчетвером: Паша, Катя, Таня и Лёшка – тот самый, что в прошлом году испугался плесневелой какашки. С тех пор многие за глаза его звали Крысой, потому что какашку ту за неё он и принял. Кто-то ещё предлагал звать его Кастратом – за тоненький голосок, которым тогда Лёшка визжал – не прижилось.

Никто не решался начать разговор о главном. Ходили вокруг да около. Кто как выходные провёл, что по телику показывали, какие последние слухи. Танины соседские ребята щенят вон нашли – сука ощенилась. Пытаются пристроить, а пока свили им гнёздышко под боковой лестницей новой школы. С одного из таких Паша с Лёшкой, Катей и Вадиком как-то в прохожих камнями кидались. Кинут – спрячутся за высокие сплошные перила – будто бы не при чём. Мелкие были, глупые.

– Я хотела одного хотя бы взять, но мама не разрешила, – Таня обернулась, споткнулась, неловко улыбнулась и взялась за кулончик на шее. Серебристый такой, с мышкой – Минни.

– Блин, я б тоже взяла, – Катя отодрала с фонарного столба жёванную жвачку и сунула в рот. – Давайте к ним сходим!

На том и порешили. Свернули во дворы, чтоб срезать путь.

Таня снова обернулась, скрестила руки на груди, нахмурилась.

– Ты чего? – Паша тоже обернулся, шмыгнул. Позади шёл знакомый наркоман. Ну как знакомый? Просто все о нём знали. Высокий худосочный паренёк лет девятнадцати. С горбом и большими ноздрями. Он был то ли двоюродным, то троюродным братом Лёшкиной одноклассницы. Вечно собирался с такими же обдолбышами и гонял дедов, игравших в домино у Паши за домом. Там стояли два прекрасных стола с лавочками. Один обычно занимали старушки с бочонками. Второй – дедушки с домино. И Паше так всегда было интересно, почему никогда их компании не разбавлялись противоположным полом. Ведь что домино, что лото – игры же интересные. Почему бы всем вместе не поиграть? И только однажды в тесный дамский коллектив затесался какой-то мальчонка – по всей видимости, внук одной из бабуль. Но только на раз его и хватило.

– Там этот тип…

– Ну да, – Паша опять обернулся. Горбатый харкнул и присел завязать шнурки. – И что?

– Он уже полдороги за нами идёт.

Паша снова глянул назад. Горбатый тёр свои огромные ноздри и медленно шёл следом.

– Пс, пацаны, тока тихо. За нами хвост, надо, короче, плутать, – Паша шмыгнул, резко взял вправо и прибавил шагу.

Остальные свернули за ним. Потом через дом ещё раз свернули направо к главной дороге. Оглядывались теперь все попеременно. Горбатый стал отставать. Вскоре к нему подошёл ещё один торчок, и они пошли по своим делам.