Такая нерадивость устраивала Макса Одерматта, основавшего свое царствование на закрытости и контроле. Центр запер двери, став немым как могила. Ничто не должно было просочиться наружу. Историки и потомки жертв, желанные гости при старом директоре, теперь не имели права переступить порог центра. Архивы превратились в место, открытое только нескольким специальным служащим. Другим был разрешен доступ только в главную картотеку. Процедура поисков стала продолжительной и сложной, растягивалась на годы. Эва отказалась увольняться, но с тех пор всегда кипела от гнева. Десять лет спустя, выбрав Ирен, она превратила ее в центральную фигуру на шахматной доске. Она научила ее своей взыскательности. Ирен была ее оружием, ее союзницей, и, наконец, стала ее подругой.

– Предупредите эту даму, что я сейчас приму ее, – говорит она секретарше.

В большом кабинете для приема гостей ее ждет молодая брюнетка. Потоки света, заливающие помещение сквозь широкие оконные стекла, подчеркивают безупречность ее профиля. На ней черная шляпка, украшенная красным пером, дубленка, кожаные перчатки – она снимает их, чтобы пожать ей руку:

– Лусия Хеллер. Счастлива познакомиться с вами.

Удивленная, что с ней так хорошо говорят по-немецки, Ирен интересуется, откуда она приехала.

– Из Буэнос-Айреса. Как вы далеко оттуда, просто на краю света! Три самолета, автобус, такси… К счастью, я нашла комнату в двух шагах отсюда, в таверне.

– У вас безупречный немецкий.

– Мой дед по отцовской линии родился в Германии. Он заставлял нас учить уроки и, могу вас уверить, был в этом плане весьма жесток.

Ирен предлагает ей сесть, и молодая женщина снимает пальто и шляпку, встряхивая темными кудрями и распространяя резкий запах духов.

– Прошу извинить меня, что явилась вот так… Мне сказали, что вы ищете жертв гитлеровского режима.

– Так и есть.

За теплотой ее голоса Ирен угадывает нервозность.

– Мне известно кое-что из истории моей семьи. Что-то мне рассказали, а что-то сама расшифровала, скажем так. Сейчас мне этого не хватает; тревожит с тех пор, как родилась моя дочь. Я хочу знать, кем были эти люди. Как они жили, как умерли. Мне хотелось бы когда-нибудь рассказать о них дочери. По отцовской линии я знаю всего чуть-чуть. Насчет материнской – они были польскими евреями. Дедушке с материнской стороны удалось бежать, в аккурат перед тем как немцы оцепили варшавское гетто. Он с женой и детьми проехал всю Японию. Потом добрался до Аргентины. Его старший брат Медрес отказался поехать с ним, остался с родителями. Их отец передвигался в инвалидной коляске. Он был старым солдатом, пламеннейшим патриотом, и отказывался верить в то, что ему могут причинить зло. Так и не известно, что с ними произошло. Ни с Медресом, ни с его женой и тремя детьми. До сих пор думали, что все они погибли в Польше.

– Кроме одной, не так ли? – мягко подсказывает Ирен. – И это та, кого вы разыскиваете.

Лусия Хеллер улыбается ей.

– Это и привело меня к вам. Дедушка никогда ничего не рассказывал. Ему невыносимо было даже слышать о Польше. Но моей матери было семь лет, когда они покинули Европу. Она кое-что помнит. Когда я была маленькой, она рассказывала мне всякие занятные истории о моей старшей кузине Эве. Той, что умела драться не хуже парней и ненавидела свои длинные косы, которые приходилось заплетать каждое утро, чтобы пойти в школу. Как-то раз она взяла и отчекрыжила их ножницами. В наказание мать лишила ее книг. Они без конца выясняли отношения. Эва хотела быть как мальчишка, но у ее матери были устаревшие представления о воспитании девиц…

Ирен благодарит ее за рассказанные подробности – в них ей так легко узнать Эву. Как будто, становясь старше, она отточила до блеска все, с чего начинала.

– Она была образцом для моей матери. Мы – и я, и сестры – должны были сравнивать себя с ней. Мы до нее не дотягивали и по хитрости, и по храбрости… Когда я забеременела, то стала задаваться этими вопросами. Я поделилась ими со своим другом, потерявшим большую часть семьи во время Холокоста. Он показал мне письмо. Его прислали ему из Арользена в конце восьмидесятых годов. Он испрашивал у них свидетельство о смерти его родителей, сгинувших в Бельжеце. По прошествии почти двух лет дама из «Интернешнл Трейсинг Сервис» ответила ему, что от жертв-евреев, погибших в концлагерях, осталось очень мало следов. Людей привозили в поездах и сразу же отправляли в газовые камеры. Никого не регистрировали. Письмо было подписано Эвой Вольман. Для меня это было настоящим шоком! Я подумала, что тут простое совпадение имен, поскольку имя кузины моей матери писалось «Ева», на польский манер. Но хотелось убедиться окончательно, и, кроме того, появился повод съездить во Франкфурт – родной город деда по отцовской линии… В конце концов я решилась на поездку. И вот только что секретарша сказала мне, что Эва Вольман действительно работала здесь, но она уже умерла.

Печаль в ее голосе трогает Ирен, и она спрашивает, известна ли ей дата рождения Эвы. Молодая аргентинка заглядывает в свой ежедневник: 30 апреля 1930 года.

– Это действительно она, – отвечает Ирен.

Как-то раз она устроила в парке при ИТС небольшую вечеринку-сюрприз в честь дня рождения Эвы, пригласив тех немногих людей, которые понимали ее и которых понимала она. Тогда ее подруга казалась растроганной. Но после праздника потребовала пообещать больше так не делать.

– Курить здесь нельзя? – спрашивает Лусия Хеллер.

– Пойдемте, выкурим по сигаретке на воздухе.

Прогулка с этой молодой женщиной по вымокшим аллеям напомнила ей первый день в Арользене. Время года сейчас другое, обе ёжатся от ветра и моросящего дождика, и сейчас вместо Эвы – она.

– Я не знаю ничего о ее жизни, – говорит Лусия, прикрывая ладонями огонек зажигалки, – но я всегда видела ее борцом. С несправедливостью, с болезнью. Знаете, сильная личность. Когда она умерла? – спрашивает она, прикуривая длинную сигарету.

– Весной. Вот уж будет одиннадцать лет с тех пор. Злокачественный рак… Если бы еще бывал другой.

Ирен рассматривает солнечное лицо Лусии и пытается найти сходство. Лицо Эвы походило на высохший плод. Все сияние концентрировал в себе ее взгляд.

– Брат моего отца исчез при диктатуре, – говорит молодая женщина, выпуская дым. – Он был участником студенческой группы, издававшей подпольные листовки. Однажды вечером пришли и увели и его, и молодую жену с ребенком. Больше их никто никогда не видел.

Эти слова пробуждают совсем забытое воспоминание. Ирен было тогда, кажется, одиннадцать или двенадцать. Родители купили цветной телевизор, и он постоянно работал. В вечерних новостях она увидела толпу, в ней размахивали плакатами с фотографиями неизвестных ей людей. Ее поразила красота одной девушки. Манифестанты скандировали лозунги на незнакомом языке. Ирен спросила, зачем они показывают эти фото. Мать ответила: «У них отобрали детей, они требуют справедливости. И у них еще хватает терпения ждать! Ведь это военные забрали их ребятишек».

Она не понимала, как солдаты могут творить подобное. Искала Аргентину на своем глобусе с подсветкой. Провела пальцем от точки до точки – расстояние оказалось не таким уж большим. Потом несколько месяцев боялась, что ее так же похитят. Любая притормозившая рядом машина, казалось, таила в себе опасность.

– В год моего рождения, – продолжает Лусия, – они создали национальную комиссию по поиску исчезнувших. Восемь лет прошло без всяких новостей о моем дяде и его жене. Отец мой надеялся только узнать, где и как они умерли. Многие среди еврейской общины Буэнос-Айреса подвергались пыткам и погибли в борьбе за свободу. Правительство отвело комиссии девять месяцев. Так мало… Говорили, что следователи имели доступ ко всем архивам. Однако военные уничтожили улики и скрыли места пыток. Несмотря на это, удалось опознать дядю среди жертв. О его жене и малыше так ничего и не известно.

Ее голос дрожит от гнева. Она жадно вдыхает табачный дым, и ее красивые черные глаза осматривают компактный силуэт построек ИТС.