Что эмоционально означает этот властный абсурд? Ненависть говорящего к говоримому, дикий зажим, который мутит сознание, зажим, вызванный унижением от произносимых слов и пониманием того, во что обернется такая “ария царя-раба” из оперы “Э-бе-ме-независимость”. Как относиться к этому чувству? Да нормально. Как к адекватной неадекватности. Что есть, кроме этого чувства? Навязчивое повторение слова “не упираясь”. “Не упираясь, должны придумать…”, “нам не надо упираться”… Какой архетипический образ прет из подсознания говорящего? То, что говоримое произносится иррациональным нутром, на уровне мычания и рычания, абсолютно очевидно. А значит, психоанализ (и мне представляется, что даже не Фрейда, а Юнга) здесь более чем уместен. Хотя я психоанализ, честно говоря, терпеть не могу. В универсальность его не верю ни на грош. Но здесь — “особь-статья”. Больной речи — больные интерпретации.
Итак, акцент на том, что упираться не надо, на уровне архетипа адресует к монологу ведомого на бойню быка. Кто ведет этого архетипического быка? Какой именно Митра в погонах хочет с ним разобраться по-свойски — это вопрос отдельный. Что же касается быка, то он чует, к чему все клонится. Он мычит, стонет. Он уже видит, как мясник (или ритуальный палач, опять же — дело не в этом) подымает топор. Но бык на что-то надеется, что-то хочет выторговать, что-то продлить: хоть на секунду. И сигнализирует своим клокочущим инстинктам, которые орут и шепчут ему “упрись”, что упираться не надо. Вот один из смыслов говоримого. Есть и другой.
Осточертела и набила оскомину поговорка про две беды России: плохие дороги и дураков. Хочется добавить третью беду — это умники. Те, например, которые предлагают дискурсивную игру вокруг слова “независимость”. Мол, давайте порассуждаем, что это такое. И всех в ходе этих рассуждений “кинем” и “разведем”. Но, во-первых, партнер в дискурсивные игры играть не хочет. Он точно знает, “что такое независимость”. Это когда гяуры вообще и слуги шайтана в особенности идут прочь. И лучше, чтобы в небытие. Нельзя запутать в дискурсивных самоудовлетворениях тех, кто обладает истиной и за нее заплатил.
Во-вторых, самореализующийся умник тем и отличается от стерегущегося экстазов политика, что этот второй, политик то есть, исходит из данности. Корова — это корова. А чемпионка мира по фигурному катанию — это чемпионка мира. Россия — это Россия, а Британия — это Британия. Корова, между прочим, ничем не хуже какой-нибудь фигуристки. Она молоко дает. У нее глаза с поволокой. Она красивая, эта корова, если кто что в красоте понимает! Она, кстати, и рогом может долбануть так, что мало не покажется. Она одного не может — на льду крутить “тройной тулуп”. И если умник сам даже и может, то он должен понимать, что ему предстоит фигурантствовать на льду вместе с замечательной, умной, красивой и полезной, но к оным танцам категорически не способной коровой. И если он вовремя протрезвеет, этот умник, то он корову использует в соответствии с ее возможностями. И победит. А если он корову хочет вытащить на лед и там вальсы разные танцевать, то хана наступит и ему, и корове.
Ельцин в своем чаду и бреду неверно трактует очень верную вещь. Насчет того, упираться или не упираться. В том-то и дело, уважаемый президент, что уже пора упираться. Что Россия, вами возглавляемая, под вашим руководством сдает один рубеж за другим. И что пока она не упрется рогом и всем остальным на каком-нибудь рубеже, ее будут оттеснять дальше и дальше. До тех пор, пока она не будет сброшена в полное небытие вместе с вами, причем кровавым и унизительным образом. И главное-то в том, что вся история России зиждется на одном — на том, что когда она упрется рогом, то все начинают ее хотя бы терпеть и катятся восвояси с ее географической и политической территории. А вот когда она пробует “британский политик”, то есть “танцы на льду”, то ее гоняют в хвост и в гриву до тех пор, пока она не оказывается при смерти.
Вот так-то. Э-бе-ме, понимаешь…
А неужто не понимает? Ой-ли?!
4. Целое и его срезы
В детстве у меня была любимая няня. Тогда это почему-то называлось “домработница”. Это был очень близкий человек. Фактически член семьи. Представим себе, что эта няня вдруг захотела бы написать самые правдивые мемуары о моем детстве. Что бы я прочитал в этих мемуарах? Я прочитал бы о том, кто и как хлопал меня по попке, когда и почему у меня было несварение желудка и как это сказалось на качестве моей одежды. При этом няня совсем не обязательно следовала бы такой логике изложения в силу своей обиженности моей небрежностью по отношению к ней. Она с таким же успехом могла быть побуждаема самыми добрыми чувствами. Или же могла стремиться к предельной объективности, точному воспроизводству всей правды о моем житии — бытии.
Няня прожила с нами 7 лет. Она пришла, когда мне было 6 лет, и ушла, когда мне было 13. За эти годы я претерпевал сложную собственно человеческую эволюцию. Я взахлеб читал своих любимых писателей, делал для себя духовные открытия, приобщался к жгучим тайнам исторических документов, открывая для себя (это произошло очень рано) двусмысленность и величие истории. Няня с ее описанием тех же лет моей жизни просто прошла бы мимо всего этого. И была бы убеждена, что она знает меня “от и до”.
В переводе на научный язык это означало бы, что няня владеет ценной информацией о моей персоне, но эта информация задевает лишь один регистр, дает лишь частичный срез. Роль этого регистра и значение этого среза зависят от того, что именно хочет понять потребитель данной информации. При этом достоверность информации не теряет цены. Кроме того, личность, особенно взрослая, обладает неким собирательным, целостным, голографическим свойством. Даже частичный срез каким-то образом повествует о Целом.
Книга Коржакова — это, конечно же, повествование няни взрослого человека. Называть эту няню “денщиком” мне не хочется. Надоели эти отсылки, вонючие адресации к царским и нецарским делам. Хотя денщик денщику рознь. Меньшиков как бы тоже был денщиком “мингера Питера”. Что не меняет его роли и значения в истории России. Но Меньшиков, переводя свою заниженную роль в высокий политический регистр, одновременно умел соблюдать ироническую дистанцию между ролевой функцией и существом дела. Уже творя историю, он все еще с удовольствием получал от “мингера” снижающее “эй, Алексашка!” И с большим вкусом и удобством располагался в объеме хорошо осознаваемых и талантливо используемых несоответствий.
Коржаков, в отличие от иронического Меньшикова, чья ирония сразу же засвечивает жуткий серьез истории, является страшно серьезным оценщиком своего страшно серьезного влияния на исторический процесс. А поскольку это влияние размещено в определенном срезе действительности, то и всю историю надо загнать в этот срез. Вся история, конечно же, туда загнана быть не может. И непроницаемая серьезность оборачивается подрывом какой-либо серьезности вообще. То есть, конечно же, в лучшем случае трагифарсом, а то и чем-то похуже.
Вообразим себе какую-нибудь серьезную эпоху. Сталина или Цезаря Борджиа, например. И в эту эпоху дочь вождя и диктатора обращается к приближенному держателю неограниченных охранных возможностей с вопрошанием по части любви к отцу. Что отвечает подобный приближенный хранитель безопасности? Он клянется в любви. И все остальное прячет далеко-далеко. А затем диктатор или вождь, император или дож падают от молниеносного удара ножа или мастерски подлитого яда. Здесь все это снижено до мещанско-советских клише, где “дядя Саша” обиделся на “тетю Таню”. А “тетя Таня”… А “дядя Саша”…
Рушится империя, народы ввергаются в пучину чудовищных социальных, культурных, экзистенциальных катаклизмов, а на фоне всего этого “а он мне фига, а я ему та-рарам…” Обижаться на это, негодовать, видеть в этом осквернение истории? Конечно, такая реакция допустима и правомочна, коль скоро мир, в котором мы живем, классичен, нормален, социально, культурно, экзистенциально достоверен.
5. Классичен ли этот политический мир?
