Если я – остров, то пуст и необитаем, чтобы всё скалы, голые берега; море холодным гулом весь склон питает, с севера зазывая снега. Я бы всё пальмы, пальмы, песок и радость, чтобы с большой земли не нести обид. Только немая боль обитает рядом, тлеет, дымя. И дым её ядовит. Если погода, то дождь и сплошная сырость, ветер гудит, пробирающий до нутра. Каждый прохожий, кутаясь в шарф, невольно опасается, что я останусь до утра. Но изредка улыбаясь и мне всё же. Апрель окунает в явь, оставляя сухими волосы на затылке, тишина приручает нас гордо и тяжело, необъятное небо сжимается и тонет на дне бутылки, за окном четверги и рассыпанный эпилог. Говорить бы и чувствовать правильно, так, как надо, чтобы утро рождалось вместо густой мглы. Мне же великолепно случается только падать, а потом только горечь и боли моей полынь. Апрель окунает в явь, но поэзии нет в нем, только одна зола там. Города помещают тучи в один бокал. Жизнь – пиджак, что не по размеру и весь залатан, но мы верим в чудо… чудо и облака. Солнце мерно рассортировано по палатам, а в груди отчаянным морем поют века. До сих пор отчаянным морем поют века… Ты – море. Холодные волны рябью меня поглощают, я быстро иду ко дну. Я – не герой романов, поэм, историй. Я просто глупец, решивший в тебе тонуть. Не будет ни звёзд, ни города, ни свечей. Луна опрокинет чашу, всю тьму надев. Останется образ глаз твоих, губ, плечей; и я под стихами, как рыба на дне. Когда ты – море, твои киты неспокойны, но терпеливы. с кораблей, очевидно. Омут Что слова так и хлещут носом (да все стихи), И от боли они едва ли стают тихи, Чуть бездарнее тех, что срываются у начала. Я опять смолчала. Обгорают, как дом дотла (но зола не в счет) — Всё во мне. Я боюсь, что отчаянно так влечёт Мою душу, одной веревочкой подвязав. А Что с нами будет завтра? Говорят, что взамен находят погорячей. Даже каждая третья тает от тех речей, Что ты даришь так сносно, выдержанно, многогранно. Я – не та программа. Ведь во мне переводов меньше, одни штрихи, А по венам текут стихи, да и те плохи, — Всё о море твоем, безжалостном как акула. Я совсем утонула. Время крутит нас, не останавливая до седин; Только выбор и никаких тебе середин. Многоликая бездна звезд вместо строк, между прочим. …Я? Очень… Очень… Вот он, мир, не вокруг, а внутри нас! Шумит непокорным городом, шинами на асфальте. Когда-нибудь мы ему скажем: «Ну, всё, отстаньте! Отдайте меня пустыне! Я – просто примус». Но мы ещё не достигли черты той, разве что к осени учащаются перебои со светом, теплом, водой, и по трубам боли, чистейшей горячей боли кубы́. Мы становимся заносчивы и грубы. Я бы не выбралась, выбрала, выжила, вышла из этой осенней толщи, где «гнить и плакать», где мы – вообще не море, а грязь и слякоть, растекшаяся, не нужная никому. В дыму. Я бы не выбралась, город во мне погас ли, просто разбился ли, обледенел совсем, но я не сражаюсь, когда все моря погасли; не отогреть, холодный полярный круг. Ведь сколько себя ни строй, это всё системно, и море живёт, пока его берегут от вьюг. Так не выпускай же, прошу, никогда из рук. Напои меня, утро, солнцем, что в небе тонет. Свет сочится и мирно ждет у моих ладоней, — Оттого-то душа и кажется всё бездонней, Как глаза-океаны мальчишек-озорников. Напои меня, утро, ветром, затихшим скоро, Что, спеша, опоясал лентами сонный город. Я ловлю их, кидаю за ворот – цветное горло, И тогда под ребром не испытываю сквозняков. Напои меня, утро, лучшей строкой плебея У щеки золотой рассвета, едва робея, Чтобы мир ощутил весь пыл широты хорея Наших судеб, объятых светом небесных рук. Под ногами великих горных цепей-героев, Еле слышно перебирая волну в миноре, Отдыхает простое море, живое море. Напои меня этим морем своим, прошу! |
