— Неловкая, говорит, дядя, с тобой приключилась история. Так-то подумать, выходит и правда анекдот, только не смешной. Однако не в обиду будет сказано, а дурак ты человек. Потому как убиваться по той старой жизни нет тебе теперь никакого резону. Ты и сам должен понимать, что дорога назад тебе теперь заказана, даже если бы ты вдруг не опростоволосился бы с перепугу, устроив череду некрасивых сцен, после которых тебя народная милисия бы и невиновного запросто отправила лес валить. А уж последующие твои ратные подвиги и вовсе не красят стены древнего кремля.

Да уж. И ведь правду говорит. Нашуметь ты с тех поспел преизрядно.

— Но знаешь что, говорит, дядя, мы слабость твою в силу определим. Потому что быть в розыске — это в некотором смысле обременение для непривычного человека, но с другой стороны — есть в этой позиции и положительные плюсы, покуда ты все-таки на свободе. Потому давай-ка ты умойся-причешись, да с бумажкой своей теперь почаще сверяйся, чтобы похож был — так уж совсем похож. А как ходить везде да не попадаться, я тебя научу. Но еще чему я тебя научу накрепко и насовсем — так это быть вместо себя мной.

Что это вообще такое — быть вместо себя мной.

Как это?

Бежать, но не прятаться, быть чужим среди своих и чужим среди чужих, никому не верить, ничего не бояться, а только сверкать повсюду своим золотым зубом, косить своим ленивым глазом, быть повсеместным демоном хаоса, вездесущим врагом народа, который и стружку в масло подсыплет, и песок в квашню подкинет, а уж крамолу всякую распространяет буквально каждым своим тлетворным выдохом. При этом оставаться столь же неуловимым, как ветер.

Вот что это такое. На то тебе дадена мятая эта портретка, следи, будь достоин. А еще держи некий адресочек хитрый, в самых недрах высокого замка сокрытый. Однажды вы с ним там снова встретитесь. И уж тогда решите, кто из вас — двойник, а кто начало.

А теперь уж точно — беги!

3. Неуловимый

К небу тянулся росток, к ночи стремится день

Холодный и теплый поток

Образует дрожащую тень

Пулатова

Славко стоял носом к двери и насупленно молчал. Подобный спектакль разыгрывался в их квартире каждый раз, когда его начинала донимать тягостная домашняя обстановка. Тяжкое оханье башенных часов в углу, короткий взмяв Гладислава, в очередной раз поймавшего воображаемую мышь, бесконечный свист вновь и вновь перекипающего чайника, все это с малых лет оставалось неизменным, недвижимым и непоколебимым фоном, увертюрой к посмертной оде навсегда уходящему времени. Сил все это терпеть Славко у себя наскребал буквально по сусекам, а когда сусеки исчерпывались… боже, что вообще это такое — «сусеки»? Богатое воображение тотчас повело его мысли куда-то вдаль, где на просторных деревянных палатях усиленно скреблись разнообразные вуглускры и прочие черствые колобки. В общем, к тому мгновению, когда все возможные дела были закончены, уроки на неделю вперед переделаны, книги перечитаны, а терпение Славко с оглушительным грохотом лопнуло, вот тут диспозиция и приобретала описанный выше вид. Уткнувшись носом в пахнущую старой плесенью и мокрым деревом щель дверного проема, он мог стоять теперь вот так сколько угодно, даже не особо к кому-то взывая.

Да и чего там взывать, папеньку все едино не разжалобишь, да и требовать чего-либо, стуча кулаками, от него тоже было совершенно бесполезно. Следовало действовать исключительно измором. Славка сладостно, с оттягом нюхал древесную щель, изо всех сил прислушиваясь к шумам и скрипам, доносящимся со стороны парадной, не ожидая у себя за спиной скорой реакции. В этом доме все наизусть знали, что далее последует, сколько продлится и чем успокоится. Но уступать в их семье никогда не умели.

Это была такая, если хотите, заведенная игра. За спиной постепенно разворачивался накал рокочущего монолога папеньки, который в точности согласно тексту пьесы принимался пенять на нынешнее поколение, не склонное радоваться уюту предоставленного им в безвозмездное пользование комфортного домашнего мирка с его вездесущей пыльной паутиной и лежалой шерстью Гладислава, а потому не ценящее чужие усилия по его построению.

Одновременно сам Славко, имея при этом всякую возможность просто взять и без спроса выйти вон — насильно здесь никого не держали и даже, супротив всякой логики, держали выходную дверь незапертой, беги на все четыре стороны, тебе никакой нижний лаз не нужен, чтобы уклониться от домашних обязанностей — даже при подобных обстоятельствах Славко лишь стоял носом в древесину потрескивающей от старости стоеросовой двери и всячески демонстрировал непокорность.

Была ли это попытка как-то вразумить папеньку, что тот, мол, ничуть не прав? Вряд ли. Для его сверстников все старшие были отрезанным ломтем, их, выросших на чуждых догмах и устаревших традициях, было не вразумить, так зачем вообще тратить силы? Сама эта демонстрация спины производилась не для папеньки — для самого себя. Славко по-театральному разговаривал спиной, общался с залом, ломал пятую стену и всячески проживал свою скромную роль в происходящем.

Несогласие как поступок, несогласие как процесс, несогласие как вызов, как брошенная в лицо перчатка, что не проигнорировать, что не отбросить. И рокот голоса за спиной был тому ярким подтверждением.

Там били с горних высей гневные перуны, грохотали могутные грозы, сходили лавины и просыпались шторма. И в самом центре этого ока бури стояла, недвижима, спина Славко, не впитывая, но отражая обратно все пущенные в ее сторону инвективы. Точно так, как это было задумано автором пьесы. И точно так же, как положено, она и завершалась.

Гром стих, сели сошли в долины, унеся с собой остатки здравого смысла, Славко продолжал стоять скалой в немом ожидании.

Да и черт с тобой, пропащим, отправляйся на все четыре стороны, только не говори потом, что тебя не предупреждали, не жалуйся, когда постучишься назад, голодный, мокрый и уставший. Наш с тобой разговор отнюдь не окончен.

Да, папенька. Как скажете, папенька.

И шасть за дверь.

Здесь с некоторых пор почти что пропало всякое движение. Славко помнил те времена, когда в их доме еще кипела жизнь, по лестничной клетке вверх и вниз сновали толпы школоты, шагали ватаги взрослых и почетными колоннами с кряхтением двигались по своим делам пенсы. Теперь же все стало не так — по гулким пролетам меж обклеенных старой поколотой плиткой стен раздавалось эхо разве что редких разносчиков — это последние оставшиеся в доме жильцы заказывали в ближайших лавках еду навынос. А что, удобно, покрутил ручку у эбонитового аппарата, подышал в трубку, поговорил не спеша с механическим женским голосом и шабаш, через пару минут плотные бумажные пакеты уже дожидаются покупателя на коврике перед дверным глазком.

Раньше предпочитали не так — поход в лавку был делом остросоциальной направленности. Обсудить кусок — достаточно ли свеж, отвесить кулек — довольно ли увесист, похвалить продавца за лихой вид и чистоту в заведении, пожурить детей да выклянченные сласти. В конце концов, просто поперемывать косточки одним соседям с другими.

Где теперь те соседи? Одни, сказывают, давно уж как воспользовались золотым билетом в заморские дали — ни весточки с тех пор от них, как в воду по пути канули. Неужто за океаном спутник так уж плохо ловить стал? Другие, врут, были за грехи их тяжкие перед государем-амператором взяты в железа да отправлены ковать щит и меч. Как говорится, спасибо, что не голову с плеч. Те же, что остались, предпочитают теперь и дома сидеть, и другим не отворять — целее будешь. Быть может, таковских было и вовсе большинство, да только как отличить пустую квартиру от попросту притаившейся, ежели на звонок никто не отвечает?

А как явится околотошный с профилактической беседой, так там за дверью тем более молчок. Нет здесь таких. Больше не проживают. Приходите позже. Нет, на словах передать не можем, адресат выбыл.