Нет. Никогда я не сдамся. Даже стоя на пороге великого ничто, я буду помнить, что жизнь — это не только борьба и страдание, но и нечто большее. Это искра в глазах прохожего, это встречная улыбка девушки, продающей цветы на углу, это музыка, доносящаяся из открытого окна соседнего дома. Жизнь — это моменты, которые мы запоминаем, это истории, которые мы рассказываем, это воспоминания, которые мы храним.

Жизнь — это дар.

Так что пусть говорят, что хотят, пусть судят, как им угодно. Я выбираю жить, выбираю дышать каждым мгновением, пусть даже и вопреки всему.

Я буду идти по этому пути, пока сердце бьется в груди, пока в душе живет хоть капля надежды. И пусть мир вокруг меня рушится, я найду в себе силы взглянуть ему в лицо и сказать — я еще здесь, и я не поддамся соблазну тоски, посулам безнадеги, не кану в тихое болото липких тенет предательской слабости бесконечной череды пустого самокопания.

Да и какой в нем смысл?

Любой другой на моем месте вообще выкинул бы из дома все зеркала — как символ избавления от соблазна. Глаз не видит — желудок не страдает. Так многие и живут — выдумают прекрасных себя, чья бабушка не согрешила здесь на болотах с водолазом, а вовсе даже была царицею морской, потомком урусских князей инкогнито. И крепко зажмуриваются до скончания века.

Но я — не таков. Я больше, я выше этого. В прямом смысле. Когда я выхожу на улицу, мои вечно слезящиеся глаза оказываются так высоко над беснующимся людским морем, что иногда я вовсе забываю об их бренном существовании. Я как будто становлюсь один на всем белом свете, погруженный в туман бытия задумчивый одиночка, бредущий по своим делам. Ну и что, что не такой, как все. Что я вижу в мутном зеркале собственной прихожей? Ровно то, что ожидаю увидеть, то единственное, что мне выдано злою судьбой в качестве безраздельного собеседника до конца моих дней.

Серая землистая кожа, холодный отсвет вкрапленного металла, вечно сочащаяся у скреп сукровица. Лоскутное одеяло чужих былых мечтаний. Но что мне с того, я таков, каков есть, и можете не сомневаться, от самого себя я не бегу даже в кошмарных снах, что иногда мне снятся под самое утро.

Сюжет там развивается совсем иной.

Будто проживаю я в прекрасном замке среди ухоженного тенистого сада, кругом газовые фонари развеивают вечную болотную мглу своим ярким светом, разноцветные райские птицы скачут по ветвям, роняя перо в прелую листву под ногами. По всему выходит — красота-то какая, лепота. Одна проблема — в этом сне я вечно голоден, причем не в бытовом, природном смысле — хоть жизнь моя и дарована мне при весьма противоестественных обстоятельствах, как и все живые существа, я регулярно нуждаюсь в должном харчевании.

Но тут другое. Чувство такое, будто голод из меня жилы тянет, вцепляясь в кишки раскаленными металлическими крючьями, так что мне уже не до красот вокруг, и не до велеречивых рассуждений о бренном. Бытие это вот оно, запустило в меня свои жадные руки-ножницы и терзает. А я бы и готов утолить эту невыносимую страсть, погасить, наконец, горящий у меня в нутре пожар, однако чем? Нечем.

Ни крошки хлеба в том замке, не говоря уже о столах, заваленных яствами.

Пусто кругом, шаром покати.

То есть как бы не так. Замок мой во сне уютен, прибран, и столы, те самые тисовые столы на две дюжины персон, заблаговременно расставлены по палатам, и в саду повсюду видны уютные беседки, только и ожидающие принять припозднившуюся дружескую компанию на званый ужин. Но нет. Не носятся слуги, не дымятся блюда и соуса, не наполняются бокалы, не стучат о столешницу горячие супницы.

Я один, и даже корки хлеба мне подать некому. Я уж готов бы был с голодухи насырую вточить райскую птицу прямо так, целиком, не разделывая, да только юркие твари больше издеваются над моими страданиями с недоступных даже моему немалому росту ветвей, чем желают лезть мне в рот. Положение, скажу вам — хуже не придумаешь, хоть ложись да помирай, а помирать я, как вы уже должно быть заметили, не собираюсь. Нет у меня такого в близлежащих планах.

И вот маюсь я с голодухи промеж всей этой красоты, и ясное дело, не мила она мне, окаянная. Такая дилемма, хоть вой.

— Дяденька, а дяденька?

Откуда это голос такой раздался в моем голодном одиночестве? Опускаю я глаза долу и вижу там девочку-настеньку. В сарафане, с косой. Стоит такая, глазками луп-луп.

— У вас тут случайно в саду не произрастает цветочек аленький?

Что бы вы почувствовали на моем-то месте? Правильно, все тот же лютый голод.

До цветов ли мне в подобном настроении, мне только и хватало сил, что отвести свой жадный взгляд от тонкой девичьей шеи. Интересная деталь, на том укромном месте, где у людей обычно бьется живой пульс, у гостьи моей нежданной царило лишь мертвенное спокойствие. Что ж, недаром девочка эта с косой ходит.

Аленький, говоришь, и вспомнилось мне тут, что в саду, за кустовой изгородью, где никто даже не ходит и не видит, растет цветок одинокий, аленький. Не простой он, о нет, сказочный! Ягоды его — спелые, красные, словно капли крови, а вкус… Ах, вкус! Сладкий, как первая любовь, и освежающий, как утренняя роса.

— Подожди здесь, — говорю я девочке и торопливо мчусь к заветной изгороди, аж сердце бухает.

И что это меня так разобрало? Обыкновенно я хожу спокойно, враскачку, лишь бы ничего вокруг не повредить, а тут вдруг подобный ажиотаж.

В общем, не миновало и пяти минут, как я вернулся, сияя от радости и с цветком в руке.

— Вот, держи, — протягиваю я ей аленький цветок, аж глаза ее заблестели, как две звезды на небе. А у меня самого при этом снова желудочный сок с бурчанием через край.

— Спасибо, дяденька, — говорит она, и в ее голосе звучит благодарность и чистота детской души. И тут же шасть — и словно растворилась она в туманных росах без следа.

И только тут до меня доходит, что это за цветок такой был. Зовется он «утоли моя печали» и ценится в высшем болотном свете больше всяких драгоценных металлов, поскольку именно из него изготовляется таинственная красная жидкость, выпив которую ты на время перестаешь быть рабом собственных желаний, разом утоляя их нутряной голод и обретая тем истинное всемогущество, почти равное богам горним небесным.

И так мне становится обидно от этой мысли, что я тут же просыпаюсь в поту и слезах. И, разумеется, совершенно голодный.

Как поступили бы вы на моем месте в означенных обстоятельствах? Застыли бы в гнилом самокопании, принялись бы бесконечно ходить на терапию с диагнозом «расстройство пищевого поведения» в сочетании с застарелым пост-травматическим синдромом? Но я — не таков. Я не решаю свои вопросы пустым забалтыванием, я иду ему наперерез по кратчайшей возможной траектории.

Потому что после третьего однотипного сна я вспомнил эту навязчивую девочку со вполне очевидной цветочной ассоциацией. Сны наши, да будет вам известно, суть прямое и непосредственное продолжение, если хотите, подсознательное развитие нашей яви.

Приветливая продавщица цветов на углу — вот кто был причиной моего нескончаемого мучения по ночам. Именно ее улыбка не дает мне покоя, постоянно вырывая меня из серых будней. Знать, надо с этим покончить.

И вот я иду по улицам серого городка, удачно сливаясь с толпой прохожих, что в моем случае обыкновенно значит — не оказываюсь немедленно окружен показывающими на меня пальцем зеваками. Как говорится, пара-тройка цокающих языками сочувственных матрон преклонного возраста не в счет. Пусть так и остается. Я натягиваю пониже шляпу на нос, механически поднимаю к ушам воротник пальто и шагаю в запланированном направлении, стараясь по возможности оставаться в тени теснящихся вдоль улочки домов.

Там в окнах горит огонь и двигаются силуэты, но мне ли не знать, что это такой же морок, как и всё вокруг. Эти никогда на меня не реагируют, какое дело теням до живых людей, пусть и таких, как я, порожденных изгоями.

Ну, вот и пришли. Цветочная лавка на углу светится почти так же безжизненно, как и все окна вокруг, одна деталь — в отличие от них, сюда можно не только заглянуть случайным любопытствующим взглядом, но и вот так, личным образом сунуться.