Значит, не показалось. Вот почему прозвучал приказ смены курса, вот куда несут ворона гудящие кромки крылий. Туда, за ленточку, навстречу неизбежному.

Что ж. Есть. Так точно.

Сжавшись в плотный комок бритвенных лезвий, ворон построил атакующий курс и доложил надсмотрщику в последний раз.

Острая черта ленточки мелькнула внизу и пропала, оставив впереди единственный доступный ориентир. Скоро оборвется последний сигнал обратной связи, и тогда останется лишь держаться базовых директив выхода на цель.

Механизм обратного отсчета взведен и запущен. Теперь обратного пути не осталось.

«Атакую цель, атакую цель, атакую цель».

9. Моя оборона

Как надену портупею, так тупею и тупею.

На войне как на войне

Малой

Ты главное, мил человек, не подумай, что кадет Варга всегда такой хмурый ходил, спервоначалу-то он как прибыл в расположение, ребята только рты разинули — откуда такое чудо. Ростом на голову выше даже господина фельд-оберста — а уж рядовой состав болтался у него где-то в районе пояса — он своей белозубой улыбкой вызывал самим своим видом нечто вроде гордости за строевую службу, если такое в наши дни вообще возможно. Помню, как зайдет в казарму, тут же ну анекдоты травить братве на радость, только со смеху все покатываются. И на утренней гимнастике не сачковал — скинет китель и давай колесом ходить да гирю выжимать. Всеобщий любимец сразу стал, в общем, что и говорить, чинам нашим только и оставалось, что зубами скрежетать от злости.

И главное все бытовые передряги ему нипочем: проблемы завоза дров или прорвавшая посреди плаца говенная жижа из канализационного люка — только и повторял, усмехаясь, ничего, братцы, мол, год да два, переживем и эту напасть. При этом смешно так шмыгал носом.

Службой своей при этом Варга едва ли не гордился, даром что кадет, и видал он эту самую службу в гробу, дайте только срок протянуть, да в города с военными привилегиями возвернуться. Каждый раз, разводя посты, как сейчас помню, речи дивные толкал нам, оболтусам, про стойкое преодоление тягот и лишений, а также о защите границ от супостата. Сам при этом будто бы веря собственным словам, а не как штатный пономарь бу-бу-бу с похмелья. На моей памяти с таким апломбом выступал разве что заезжий леворуционер с брошюрами за мир, да только того ненадолго хватило — фельдфебеля его быстро к стенке поставили. А тут как бы речи дозволенные, но тем удивительнее их было слушать, подобное рвение в армии сам знаешь, живет недолго.

Но кадет Варга держался. И между зуботычинами рядовому составу за безделье и косорукость проявлял он, можно сказать, чудеса солдатской смекалки и командирской премудрости. Однажды целую минометную роту от неминуемой смерти спас — вовремя заметив у самого снарядного ящика неловко затоптанный окурок, от которого уже бикфордов шнур запалился. На марше тоже не зевал, когда надо подводу добудет, когда след — прокорм сухпаем или хотя бы чаю горячего заставит кашеваров разогреть. В общем, не мелкий полугражданский на отвяжись недокомандир, а прям отец солдатам.

Стрелял кстати отменно. Из прости господи казенного штуцера белку в глаз на спор укладывал — с двух сотен шагов, чтобы не соврать. На постое к нему потом подходили ребята, выспрашивали, он же только в рукав прыскал. Я, говорит, в юности на кружок ходил, юного ноябренка, там-то и выучился. А сам табельный «браунинг» на поясе поглаживает, значит, как родного.

Ну как же, ноябрятские кружки, расскажите нам.

По форме всегда тоже одет бывал. Трезвый, свежевыбритый, на все крючки застегнутый, одеколоном разит — за полсотни шагов слыхать. Когда только успевает прибираться, кадетам денщика-то не положено, в общем, были бы мы девки, уже текли бы по нему да глаза друг дружке за него выцарапывали.

Таковой уж он был, кадет Варга.

Случались, конечно, всякие звоночки, все-таки служба войск — это вам не мед и не сахар, тут любому порой станется худо, хоть волкам из лесу подвывай, особенно вечерами накатывает. Отойдешь так ближе к отбою за бруствер по малой нужде, а он себе там стоит, с «браунингом» в руке, будто что-то высматривая, и только бычок догорающий в усах у него тлеет, лицо так нехорошо подсвечивая снизу, будто демоническим огнем. Что ему при этом там чудилось в темноте — поди знай. Да только стоило рядом с ним чем-то шумнуть, как тут же он спешил забычковать в каблук да и поспешно покинуть позицию.

Однако, повторюсь, до какого-то мгновения в числе «запасников», да и кадровых унтеров, слыл кадет Варга у нас в полку единственным приличным человеком из всех чинов, с которыми мы, строевые, вообще имели дело.

Все изменилось с началом того внезапного пополнения. И главное, ничего не предвещало — ну пригнали нас на станцию к прибытию панцерцуга, даже обычной команды строиться не было, разве что унтеры чего-то поголовно были как сами не свои, особенно внезапно нервничал кадет Варга, две пачки за неполный час ожидания поди извел, только и успевал одну от другой прикуривать. И тут, значится, останавливается перед нашим носом теплушка, а оттуда оно, пополнение.

Все в однотонных серых шинелях без знаков различия, бритые головы не по уставу мокрой непокрытой кожей под моросящим дождем блестят, и лица при этом у них такие, ну ты знаешь, сосредоточенные, одухотворенные. Готовы, сразу видно, за государя-амператора хоть сейчас послужить.

Ну мы, значит, провожаем прибывший личный состав в расположение, вроде под конвоем, а сами втихаря выспрашивать пытаемся — откудова такие будут?

А в ответ молчок, и только кадет Варга что-то про «монолит» пробормотал. Тогда-то мы и слыхать про такое не слыхивали.

С тех пор так и повелось — каждым днем новое пополнение, а кадет Варга — всё смурнее. Только и гадать оставалось, отчего так. Когда однажды среди бела дня на плацу крик подняли, никто уже и удивлен не стался — эка невидаль, кадет Варга верхом на серошинельном сидит и с двух рук кулаками тому лицо месит да ловко так, что только брызги сукровицы во все стороны летят. Что уж они там не поделили — кто знает, да только насилу их тогда растащили. Обоих, разумеется, на гауптвахту, чтобы всем прочим было неповадно, а наутро случилось то, что случилось.

Тебя тут, мил человек, тогда не было, потому откудова тебе прознать, как все было. А между тем денек был богатый на приключения. С утра побудка — кругом темень, не видно ни зги, земля ходуном ходит, поди пойми что творится, всех выгоняют на плац, а там эту штука в небеса уперлась по-над крышами бараков.

Черная как ночь, под самые облака возносится, а по ребристым краям будто бы синей искрой исходит, тлеющие огоньки так и бегают. И гул такой, ну ты знаешь, а тогда нам это дело было в самую новинку, все только в затылке чесали да перешептывались. Что за страсть такая, неведомая, да и откуда ей вообще взяться вблизи расположения. Про то, что такое уже давно и повсеместно, радиоточка-то помалкивала, да и на политинформации пономари излагали уж очень абстрактно — найдено, мол, самое наивернейшее средство против инсургента да супостата, теперь-то мы его враз-нараз одолеем, вот только бараки порушенные подлатать.

На рассказы эти никто всурьезку не реагировал, разве что ожидая очередных ночных нарядов по огневым точкам да неурочных учений под утро, когда «люстры» на парашютах в небо и до обеда на пузе лежать в грязи за бруствером, пока ноги от холодрыги отниматься не начнут.

В общем, предполагали то, что обычно ждет от любых начальственных бредней рядовой состав — привычной армейской подлянки. Мы уж и так ко всему привычны, по колено в гнилой жиже касками грязищи нами вычерпано — поди, если бы не наши с тобой труды, дык те болота за ленточкой уже бы тут рядом были.

Однако в тот раз случилось что-то совсем из ряда вон. Как, почему? Откуда в нощи взялся этот торчащий в небо монолит? И главное, если кто и в курсе, то все одно помалкивает. Господин оберст на плацу встал, как пень, уставился перед собой и едва слышно через весь плац хрипит про то, что победа близка и панцервагены наши быстры.