И тогда, поднявшись на ноги, Крешник одним размашистым движением опрокинул на себя остатки содержимого бутыли и тут же — лишь бы не передумать, лишь бы не отступить, лишь бы не испугаться раньше времени — дернул спрятанную в мотне веревку шнура.

В настоянном, разлитом вокруг химическом аромате хватило и единственной искры, чтобы взращенный мастерской рукою усташа огненный коловорот рванулся навстречу сизым небесам. Приказ есть приказ.

8. Авиация и артиллерия

Ночь сверкала в ваших черных глазах.

Ночь сжигала пальцы крашенных губ.

Ваши милые тайны рассыпались в прах.

Шевчук

«Набор высоты, набор высоты, набор высоты».

Сильные крыла, подчиняясь команде, рванулись ввысь судорожными хлопками маховых перьев друг о друга.

Этот момент каждый раз — как в новинку, секунду назад этот мир выглядел совсем иначе — серые топчаны казарм, скучные до сведенных скул байки чужих людей и острый, непреходящий голод. Голод не физический, делающий слабым, почти беспомощным, к этому тут все давно привыкли, но голод тяжкого ожидания, тревожное пульсирующее чувство предвкушения того, что некогда случится.

Наконец наступило, наконец сбылось, и вот уже предутренняя сизая заря лениво поднимается навстречу послушным крылиям, что своими кромками вспарывают воздух с рокотом набирающего обороты несущего винта.

Куда там.

Никакая машина не в состоянии столь плотно и столь близко ощутить турбуленцию восходящих потоков, влагу дождя, стон натянутых жил.

Живое, стремительное тело птицы ввинчивается в неоднородности пространства над лесом, трепеща от каждого тончайшего нюанса своего стремительного полета, погружая своего надсмотрщика в транс, в морок, в забытье. Только вверх, только вперед, отринув бесполезные воспоминания, отбросив свое земное «я». Не столько слиться с птицей, сколь истинно стать ею, от кончика загнутого вниз хищного клюва до мерцающих электростатическими огнями иссиня-черных крыльев.

Живая машина, одушевленная холодная ярость, кристально-чистый восторг бытия.

Только эти мрачные, набрякшие небеса и могут считаться бытием для тех, кто привык проживать свою жизнь во мраке полуподвальных каморок, сырости бараков, черноте мертвых лесов, непролазной грязи погрузочных платформ, безжизненной тишине затихших поселков. Только поднявшись выше частокола голых крон возможно разглядеть истинный масштаб того, что здесь творится, только опрокинув в себя едва брезживший рассвет, возможно осознать смысл собственного существования.

По мере набора скорости и высоты гул тугих воздушных потоков постепенно отходит на второй план, позволяя забыть о собственно полете. Окружающий мир постепенно меняет свои масштабы, выравнивая линзу поля зрения, вытягивая понемногу разматывающееся внизу шершавое полотно бесконечного леса в одно непрерывное, однообразное пространство.

Только отсюда, с высоты, возможно осознать, насколько лес полон тревожного ожидания грядущего конца.

Это на досужий взгляд снизу он полон жизни во всех ее выморочных проявлениях. Зеленеет мох, мерцают в полумраке шляпки грибов, бродят по земле призраки зверей и человеческих созданий, все они как будто бы продолжают жить своей жизнью, выживая как могут и не думая о завтрашнем дне, одновременно неизбежном и недостижимом.

Но тут, в небесах, черный ворон видит иное.

На деле всякая жизнь внизу давно и надолго замерла, изготовившись к тому, что будет, что непременно случится, и чьим предвестником неслась вперед безжалостная угольная молния о двух крылах, бритвенных когтях, грозном клюве и главное — двух бездонных очах, полных не тревоги, нет, тут не о чем больше тревожиться. Не тревоги но обещания.

Не завтра, так сегодня что-то случится.

И громогласный вороний грай — тому вещим знамением.

Птичий вылет случился не по безделью или со скуки, у этого рейса, как и всегда до этого, несомненно, есть четкая, заранее определенная цель. Этим крылам есть на что тратить силы, эти глаза заняты понятным, привычным делом.

Заподозрить, присмотреться, выделить на общем однообразном фоне, приблизиться на безопасное расстояние, уточнить детали, сообщить надсмотрщику и ждать приказа к действию.

Что это может быть такое?

Скопление живой силы и техники, целенаправленно перемещающееся вдоль старой просеки, неурочный панцерцуг, против расписания и формальной логики чертящий клубами плотного густого пара свой торный путь ближе к ленточке, построение сапогов на плацу — эти детали военного быта редко попадались на глаза ворону, для того были посланы особые крылатые надзиратели, способные сутками висеть в турбулентных потоках под самыми облаками, да и откуда подобной экзотике взяться здесь, так далеко от штатных расположений, так глубоко в мертвом лесу, там близко к опасной черте, о пересечении которой и подумать было страшно, не то чтобы всерьез пытаться подобное проделать in vivo.

Во всяком случае, ворону этого делать ни разу не приходилось. Да и возможно ли это? Ленточка всегда была для него столь же бесконечно далекой, сколь и невероятно манящей, постоянно мелькая где-то на самом краю видимости, олицетворяя близкую угрозу, будоража кровь и неодолимо маня.

Да, целью регулярного вылета для птицы был самый край небытия — не было нигде чернее леса, безжизненнее заимок, мертвее зверья и страшнее, бездушнее людей. Нигде как здесь.

Потому задача у ворона сводилась в итоге к максимально упрощенной формулировке — отыскать любое мало-мальски заметное движение и тотчас доложить.

Ибо не бывало здесь ни малейшего следа истинной, не вывернутой наизнанку жизни, в этих отдаленных лесах если и случалось какое-то движение, то это доподлинно было движение инсургентов потусторонних сил, стремящихся извратить самую суть жизни истинной, извратить, натравить ее на саму себя, стереть в порошок любые усилия по построению хоть какого-то порядка в медленно умирающем, растираемом в труху мире, а значит, что бы тут ни двигалось, движение это тотчас следовало бы если не истребить, то по крайней мере отследить и расследовать.

Потому эти черные очи ворона беспрестанно и сканировали фрактальные изгибы мертвых древесных крон, запоминая каждую деталь, чтобы секунду спустя вернуться на то же место и подробно сравнить, что изменилось.

Ворон на весь многочасовой вылет как бы замирал в гипнотическом трансе, уступая все свои силы этой многотрудной задаче.

Вот поваленный ствол торчит в насупленное небо у расщепленного пня — банальный образ посреди гнилого леса, что может быть обыкновеннее и безынтереснее, но вот насыщенное темное пятно у его основания является столь очевидным укрытием от взгляда из-под насупленных небес, что даже на подобную банальщину следовало обратить самое пристальное внимание — не шелохнулась ли какая тень, не сменился ли рисунок фона, не блеснул ли предательски окуляр наблюдательной оптики.

Этот образ был так очевиден, так банален, словно сам собой оживал в стекленеющих на ветру глазах ворона. Тайный враг, сокрывшийся в тени, завернутый в удачно подобранный темно-зеленый пиксель, терпеливо ждущий, пока едва различимый на фоне туч разведчик прочертит над ним свой медленно загибающийся против часовой курс, пока не скроется за мешаниной древесных сучьев. И только тогда готовый двинуться вновь.

Не была ли эта ясная картина таким же наваждением, порожденным мороком мертвого леса?

Ворону было совершенно неважно. Сколько раз он ошибался, принимая порыв ветра за спасительный прыжок в укрытие. За такое по головке не гладили, прилетало и надсмотрщику, и его начальствующим чинам, однако ворону до того не было никакого дела. Стоило один раз увидеть по-настоящему крадущуюся тень, бывали разом забыты и былые ошибки, и подспудные сомнения. Вот он, враг, ату его!

Сердце безжалостной птицы рвется с цепи, из груди вырывается бешеный клекот, вот уже гудит раздираемый крыльями воздух… но нет. Не рвется, не гудит.