Этих ей не было жаль, как не бывает горцу-козопасу жаль преследующей отару стаи волков. Дробь в бочину — вот и вся милость.

Но сама себя Агнешка начинала корить — за слабость, за мягкотелость, за глупое желание разглядеть во всех приходящих к ней хотя бы и толику чего-то светлого.

И быть может, если такое однажды случится, хотя бы и под самый занавес всего этого горького спектакля, удастся и ей самой вымолить избавления от тяжкого груза чужих пропащих жизней.

Станет ли она свободной хотя бы и тогда, в последнюю горькую минуту, как делала она свободными всех этих окаянных ходоков?

Вряд ли.

Если бы подобное было возможно, вряд ли бы она тут задержалась так надолго.

Агнешка в сердцах плюнула себе под ноги да ушла обратно в дом.

7. Приказ 34

Наш дворик сожжен, нас окутывает тьма сетями Унголианта

С деревянным ножом за поясом и веткой березы

Как с автоматом

Нойз

Крешник, пыхтя и оглядываясь, спешил переодеться в цивильное. Право дело, мокрый лесовик, пугающий досужую публику вонючим, заплесневелым, ни разу не стиранным камуфляжем — это в первую голову не слишком эффективно. Ни в коем разе не привлекать к себе постороннего внимания болотными сапожищами — твердили на курсах молодого ходока опытные усташи, а у самих при этом глаз слезился. Бородатые седоусые мужики понимали, как это бывает.

Впрочем, Крешник уже успел набраться и собственного опыта, и теперь старательно упаковывал, дрожа от холода в одних носках, все свое посконное в черный плотный пакет, в какие, бывает, трупы кладут. Тут делов-то, сунуть под корягу, сверху накидать аккурат плотного зеленого мха, вот и вся недолга. С пары метров разве что очень наметанным глазом различишь, что кто-то тут скрывает припрятанное.

Теперь шустро в обратном порядке — достаем, надеваем. Сменные лахи тоже подванивают гнильцой, негде их толком сушить на болотах, но в целом выглядят прилично, а что белая плесень по канту зацвела, так это Крешник со спокойствием ототрет все тем же мхом, только сперва надо отойти чутка в сторонку, чтобы к заначенному лишними следами внимания не привлекать. Тут важна продуманность каждого шага, занудствовали усташи, как войдешь, как выйдешь, как заходить в хату, как обращаться к прохожим, план должен быть и ему должно строго следовать, иначе быть беде.

И как же ей не быть, каждый выход к поселковым для лесовика — угроза. Сколько народа из наших уходило да не возвращалось? То-то же. И главное, кое-кого из них видели потом. Волочат себе ноги, как ни в чем ни бывало — в лабаз да в лавку, и обратно на постой. В бараках вечерами огоньки светятся — это для экономии вечно гаснущего лектричества коптят на столах консервные банки с парафином. А вокруг них, словно зачарованные, сверкают вот тьме мертвые бельма. Знать, что-то им там видится, в трепещущем пламени вокруг самодельного фитиля из картонки. Что-то приснопамятное, зовущее тебя обратно. Вот только куда — уже и не вспомнить.

Этого Крешник боялся больше всего.

Не патрулей, что норовят испросить документа. Как говорится, усы, лапы и хвост — вот и весь пачпорт лесовика. И даже не страшного черного зарева, что преследовал тебя на выходе, заставляя постоянно оглядываться в ничтожной попытке разглядеть, что на самом деле тут творится.

Нет, с этим всем можно смириться, наловчить себя спокойно реагировать, притворяясь в доску своим.

Крешник страшился забыть, что вообще должен вернуться. Никакие седоусые усташи тебе не покажут, как это бывает, потому что ошибка выжившего. Потому что они вернулись, не забыли. Это ничего не доказывало. Они-то вернулись, а все прочие, те, которые не?

Для верности поплевав на слипшиеся волосы и пригладив их пробором на городской манер, Крешник двинулся в путь, на ходу ловчее пристраивая сидор со скарбом, чтобы не гремел склянкой. Ну, с богом.

Выход из леса всегда начинался с простого ритуала хождения кругом. Важно было ни в коем случае не переть, как баран, по диаметру, излишней суеты местные не признавали, как и вообще любых целеустремлений. Всякий поселковый лишь бессмысленно шатался по округе, словно не очень представляя, что он тут делает и зачем.

А вот человека сосредоточенного они вычисляли на ять, разом заинтересованно начиная сверлить мутными зенками, чего это ты, мил человек, так резко зашел, ты с какова раена, семки есть?

Семки — они любят.

Потому всякому ходоку важно, обходя группки вяло перемещающихся поселковых, всячески приноравливаться к их неспешной манере. Раз шажок сюда, два покачивание туда. Своеобразный, если хотите, танец. Мысли как они, действуй как они, твердили усташи, а сами в усы посмеивались. Это несложно, куда сложнее не оказаться самому убаюканным этим неспешным скольжением, важно помнить, зачем ты тут, не отклоняться от цели.

Крешник то себе накрепко затвердил.

Особенно было непросто в близком контакте. Вот двое плотным каре плечом к плечу разом двинулись наперерез Крешнику, на голых инстинктах, покуда еще ни в чем таком не подозревая. Бояться их не надо, равно как не стоит их и недооценивать.

Поселковые способны перейти от вялого реактивного интереса к акцентированной агрессии с полуслова, за доли секунды. Дай только малейший к тому повод.

— Эт, Валмир, ты чтоль?

— Ну я, — знать, приняли за кого-то своего. Это и хорошо, и плохо, потому что надолго.

— А чо вчера не зашел?

— Башка с утра чумная была, боюсь слягу вскорь.

Это самый лучший заход из тех, что в таких случаях любил применять Крешник, поселковые боятся всякой хвори хуже керосину. Но, увы, похоже, тут был непростой случай.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, башка чумная, ты мне, падла, трешних должен!

И начинает уже понемногу распаляться. Но это дело поправимо, всяких ходок завсегда на кармане имеет бумажные деньги. Нарисовать такие — дело нехитрое, и зачастую выручает в случае плотного контакта, вроде как теперь.

— Оп-ля, земеля, говорю же, деньги есть, вот, держи не в обиду, надо было тебе сразу ко мне зайти, не полениться, а ты еще и серчаешь теперь, самому не стыдно?

И бумажку смятую так ловко ему сунул, а сам, не оглядываясь, двинулся дальше, пока не сообразили.

Уф, вроде вывернулся.

Крешник аккуратно, исподволь оглянулся, всё, выдыхай, забыли про тебя. Двое оставленных за кормой поселковых уже сменили курс в сторону ближайшей наливайки, слава богу, им с ним оказалось не по пути.

Между тем, деревья вокруг уже начинали понемногу редеть, сквозь ржавые стволы стали просматриваться первые черные углы поселковых лабазов. Знать, начинается самое неприятное. Тут обыкновенно толпа не собралась, и любой ходок все еще на виду у всех и слишком приметен, с другой же стороны как раз тут-то и любят ошиваться патрули милиции и сапогов, одни другого опаснее. Милиция — привычкой лезть не в свое дело, сапоги же были попросту непредсказуемы и потому опасны.

Вот, к слову, и они.

Тех, которые ополченцы — сразу видать. Пуза набекрень, рожи красные, одеты по гражданке, без шапок, разве что с белыми повязками на рукавах, вот и все знаки различия. Зачем они по поселкам все время ошиваются — кто бы знал, но попалили они нашего брата ходока преизрядно.

И главное что толку: максимум, на что есть полномочий у милицейского околоточного — это назначить бездокументного на пару суток до выяснения. Крешника аж передернуло. За пару суток здесь у него мозги всмятку вскипят, радиоточку через дверь слушать. Эта радиоточка поганая — самая отрава и есть. Врагу не пожелаешь.

Так, от этих надо уходить по касательной, пускай их дальше прогуливаются, дубиналом помахивая. Не про нашу честь добры молодцы.

Ну вот, опять не слава богу.

Стоило Крешнику удалиться от милицейских на полсотни шагов, как впереди показался уже военный патруль. Эти хоть и выглядели так же жалко, но хотя бы чеканили шаг и изображали рвение перед командиром. Сразу видать, сброд, но сброд дрессированный.