Дом сестры был небольшой, на две комнаты. Его оставила колхозная звеньевая, переехавшая в соседнюю большую деревню, где теперь находилось управление объединенного колхоза. В той же деревне были и почта, и сельпо, и даже больница, в которой всем ведала Анна Георгиевна. Хотя дом и не был собственностью сестры, она им немало гордилась, особенно своим молодым садом. По настоянию сестры Анны – Леонид Георгиевич и приехал сюда провести остаток отпуска. Избежав опеку городских врачей, он неожиданно попал под строгое наблюдение Анны Георгиевны. Как это нередко бывает с пожилыми людьми, Леонид Георгиевич иронически относился к своим болезням и не очень доверялся лечению. Особенно, если врач, не кто иной, как родная сестра! В свой черед Анна Георгиевна жаловалась персоналу – рыхлой и пожилой санитарке, она же и вахтерша, и фельдшерица: «Никогда не лечите родственников! Я зарок дала… Совершенно неблагодарный, бессмысленный труд!» Тем не менее, каждое утро и вечер она щупала пульс Леонида Георгиевича, жала пульверизаторную резиновую грушу – меряла давление, таинственно читала по его розовощекому лицу и вздыхала с профессиональной многозначительностью. Каждый раз она придумывала новый «режим отдыха» и строго требовала выполнять его. Леонид Георгиевич, усмехаясь, старался сохранить видимость добросовестного пациента, – не хотел обижать сестру. Если лечишь людей, нужны, видимо, эти самоуверенность и самоуважение!..

«И что за народ – врачи! – думал он, – любят спасать страждущее человечество! Больного не найдут, здорового начнут пользовать. Странный энтузиазм у медиков! И эта… профессиональная таинственность… Жрецы! Оракулы! Теурги!..»

Съев режимный завтрак, заботливо, из редиски, лука и всякой зелени, приготовленный сестрой, Леонид Георгиевич задумался, на что бы потратить наступивший день. Несколько фруктовых деревьев, зеленевших перед окнами негустой и яркой листвой, тонкие мережки зелени на прядках – не нуждались в его заботе. Ревнивая к своим деревьям и грядкам, Анна Георгиевна сама любила возиться с ними. От нечего делать Леонид Георгиевич уже успел запаять несколько прохудившихся кастрюль, починить ветхий будильник, просмотреть медицинские справочники и даже два завалявшихся тома энциклопедии «Гранат»…

Отдыхать для Леонида Георгиевича означало так или иначе что-нибудь делать. Он скучал по деловому шуму неуютного и тесного проектного бюро, скучал по веселому потрескиванию кальки, по урчанию арифмометров и светло-лиловым чертежам, пахнущим нашатырным спиртом и все еще по старинке называющимся «синьками».

Леонид Георгиевич открыл калитку и, еще не зная, куда он направится, вышел на улицу. Солнце светило сдержанно и мягко, листва на тополях казалась прозрачной и отсвечивала тонким лаком позолоты. Деревушка, представлявшая собой одну длинную улицу, обозначенную двумя рядами тополей, невысоких фруктовых деревьев и кустарников, грудью напирающих на низкие заборы, – в эти часы была особенно безлюдной. Зелень скрывала деревянные дома с пестрой раскраской ставен и затейливой резьбой оконных наличников.

Застегнув пуговицу перекрутившегося пояска толстовки из тонкой серой парусины, Леонид Георгиевич, не торопясь, направился дальше. Незаметно для самого себя он очутился в поле. «Поле, поле, кто тебя усеял белыми костями… или – «белыми костьми»? Эх, старость, видать… Учим, живем, забываем… За всю жизнь так и ничего по существу не успеваем себе открыть, уточнить… Даже из того, что другим открылось… Что же ты такое, жизнь? И в чем твой смысл сокровенный?» Странно, хоть мысли были старческими, Леонид Георгиевич не чувствовал ни печали, ни уныния. Шел, улыбался, не сознавая, что – улыбается…

Широкий равнинный простор цветущих лугов с темневшими островками кустарников, простирался впереди – насколько хватало глаз. Четко вырисовывалась почти прямая линия горизонта. Только слева, вдали, на фоне светло-голубого неба, как игрушечный, поднимался на склон товарный поезд. «Ну, вот и цивилизация! А то – поле, поле…»

Леонид Георгиевич был горожанином и его волновали и луга, и широко распахнутое над ними просторное небо в легких курчавых облаках. Бодрый, по-юношески прямой, шагал он вперед, широко выбрасывая свои длинные ноги в коротких и узеньких – трубочками – белых брюках. Своей старомодной тростью отбивал он ритм размеренных шагов. В конструкторском его все звали – «дед». Он не обижался. Если бы он и вправду был дряхлым дедом, вряд ли его так величали…

У ближайшего холма, среди кустарников, голубоватым серебром неожиданно вспыхнула и скрылась, как будто озоровала и, наконец, снова показалась небольшая речушка. Леонид Георгиевич пошел вдоль низкого берега по течению, изредка, как мальчишка, задевая палкой невысокие кусты орешника. Вода тихо перекатывалась, казалась неподвижной там, где берега были ровные. Дальше речушка змеилась, извивалась, и, наконец, словно вырвавшись из плена, шумно зазвенела струями, легко побежала по склону, разбиваясь о желто-зеленые от водорослей камни.

Речушка и привела Леонида Георгиевича к разрушенной мельнице. На выцветшем от дождя и ветра срубе смутно темнела надпись, когда-то броско сделанная дегтем: «Смерть немецким оккупантам!» «Сохранилась, – надо же!» – удивился Леонид Георгиевич. Мельничное колесо, неподвижное и замшелое, потеряло круглые очертания; все в косицах ржавой тины внизу, смотрело оно на Леонида Георгиевича, как ему казалось, хмуро и укоризненно, как бы жаловалось: «Сколько лет трудилось, служило людям… Теперь все-все меня забыли».

Перебравшись по шаткому, наполусгнившему мостику, Леонид Георгиевич долго рассматривал нехитрый механизм мельницы: ржавый толстый вал, два больших чугунных зубчатых колеса. Он чувствовал себя, как в музее: где еще увидишь такую старину! «Коническая передача» услужливо подсказывала конкретизирующая память инженера. На одном колесе треснувший зуб был когда-то аккуратно склепан с обеих сторон. «Творчество местного кузнеца… пережило небось творца», – подумал Леонид Георгиевич. Зубчатые колеса тоже смотрели из-под мельничного настила – «бывший промышленный комплекс!» – с укоризной, с апатией безнадежности, тоже говорили: «Забыли нас… Разве мы плохо работали? Хоть бы в последний раз тряхнуть стариной!»

Вода тонким журчанием сбегала с неподвижного колеса в речушку. Леонид Георгиевич присел на камень. На душе его было тихо и грустно, и как к живому существу, проникся он сочувствием к этой старой, забытой мельнице. «Смерть немецким оккупантам!» – еще раз прочитал он надпись и покачал головой: «Не может без дела, видать! Моего поколения, мельница-старушка… Работа – первейшая потребность… Ведь и мне давно пенсия вышла… А «дед» видать еще по дюжине чертежей-форматов, молодым не угнаться… А как жадно в юности тянулись мы ко всякой работе! Что-то у молодых не чувствуется этот азарт. С чего бы это?.. Деловые… Чуть что – начинают деньги считать…»

Леонид Георгиевич поднялся, исполненный уважения к мельнице как к живому существу. Вокруг было пустынно и тихо, лишь вода речушки приглушенно журчала и задумчиво лилась, лилась на мельничное колесо. Один ритм, одна песня – на всю жизнь!..

Бело-голубое, резкое и сильное пламя взлетело вдруг из-за дальнего холма. Вспышка повторилась еще и еще раз. На огромной скатерти лугов она казалась неприкаянной молнией – яростной, низвергнутой с небес на Землю.

«Электросварка!.. Где-то рядом строительство… Нет, цивилизация не оставляет ныне нигде ни захолустий, ни глухих углов. Попробуй спрячься от нее!» – подумал Леонид Георгиевич. Сам не зная почему, зашагал он в направлении холма. «Это только сестрице Анне мерещится тишина. «Покоя нет – покой нам только снится…»

Он вышел на свежепроложенную дорогу – две рядом бегущие пыльные колеи, выбитые колесами автомашин. Чуть шире, между ними – нетронутая мережка гусиной травки и подорожника.

Раздавшийся позади глухой рокот мотоцикла заставил Леонида Георгиевича обернуться. Рокот нарастал, близился, и слух Леонида Георгиевича – по треску в глушителе – определил: это тот мотоцикл, который будит его по утрам! «Интересно, интересно… Посмотреть в глаза злоумышленника!»