– Ты помнишь, какая я была красивая, когда каталась? – спросила, чтобы оживить былое, и Павел вспомнил совсем не то, что она хотела, – не то, как он в нее влюбился, не то, как она каталась и как ей в программе давали сольные элементы, а вспомнил единственного парня в их группе. Он был влюблен в меня, тут же придумала Анастасия, да ты что, я думал, что он гей.

Ей хотелось рассказать этим грекам, как хорошо было на льду, как ясно работала голова, какое у нее было сильное ловкое тело, способное вращаться, прыгать, скользить, ну как объяснить скольжение, вот вы катались на коньках когда-нибудь, нет, ну конечно, у вас тут и зимы-то нет, все ваши заграницы не в счет, Альпы там не в счет, это все не в счет, лезвие конька держит все ваше тело, наверное, так ходила русалочка, наверное, Андерсен имел в виду это, у вас нет ни одного известного фигуриста, вы уже какой год пропускаете чемпионаты мира, несерьезно, баловство, вы ничего не можете знать про лед, вот все они, наши, на пьедестале, – полезла в телефон, – а вот она я. Увидела себя ту, прежнюю, очень худую, со смешной завитой челкой, юное лицо. Как она постарела, оказывается.

Все элементы в синхронном катании выполняются предельно близко друг к другу. Нужно быть очень осторожным, чтобы не нанести травму партнеру, главное не сбиться, не упасть, не потерять синхронность.

Вот смотрите, элемент, он называется линия, давайте вставайте, на одинаковое расстояние, ее не понимали, думали, что она приглашает в коллективный танец, и встали в хоровод, Паша, я все знаю про Мавританову, УЗИ. Павел зачем-то повел ее в туалет, зашли вдвоем в одну кабинку, в зеркале ее лицо, упругое, красивое, но искусственное от ботокса, молодость прошла, все прошло, но ей и не хотелось больше молодости. Павел расстегнул ширинку, сколько женщин видели его член, помочился при ней, стряхнул капли мочи, а она принимала все это за единственную любовь в жизни, зачем, я все знаю про Мавританову, и он опять не ответил, ну расскажи мне. Он рассказывал. Позвонила Лиза, ага, все-таки вы общаетесь, ты ее любишь? Это неважно, мне важно, не люблю, я не люблю ее.

Его голос откуда-то сверху, и сам он как в тумане, Анастасии будто ввели наркоз, мозг работает, но звуки глухие, сердце стучит.

Говорит, что беременная, кто, ну Лиза, беременная, двенадцать недель, я ее записал на УЗИ к Мавритановой, она лучшая, что-то там не то с воротниковой зоной. Значит, не я одна, вспомни, как ты тогда припомнил мне мою прабабку, которая занималась колдовством, что снимали крышу, чтобы эта бабка могла испустить дух, и что это нам наказание за старые грехи. Раньше сдуру рассказывала ему все, Павел не помнил, чтобы так говорил.

Ты говорил, легко ничего не помнить. Все десять лет она притворялась слабой, хотя прошла войну, а он нет, ты делал вид, что ничего не помнишь. Ты ноешь, ты жалеешь себя, а я рожала мертвого ребенка, двадцать первая неделя, сердце работает, как она, наверное, хотела родиться, наша девочка, а околоплодных вод почти не осталось, эмбрион умрет так и так, надо было принимать решение, врач боялся воспаления матки, так и случилось, а ты в этот момент спрашивал у врача, я слышала – она закапывала нос отривином, могли носовые капли вызвать отхождение вод?

Никогда не рассказывала ему это раньше, невозможно было произнести вслух все, что она видела там; как-то себя собрала и даже была счастлива и все реже ночами возвращалась туда, где рожали мертвых детей.

– Твоя мечта о новом ребенке – предательство. Мы договорились жить вместе до конца. Нам было хорошо вместе. Почему ты не хотел усыновить ребенка? Давай продадим квартиру, купим яйцеклетку, найдем суррогатную мать.

Я так не хочу. А как ты хочешь? По-нормальному.

Выбежала на улицу, он за ней, она попросила – я так хочу напиться, чтобы ничего не помнить. Они пили узо из бутылки; руки, ноги – все чужое, но разум никак не отключался; они шли по воде, и ей казалось, что под ней проломился лед, как в страшном детском сне, но Павел ее тащил, обнимая двумя руками – вот так, все хорошо, твоя мать, когда все случилось, сказала, хорошо, что не мальчик, мальчика бы Паша не пережил, а я слышала, как бьется сердце ребенка, врачи удивлялись, как же плод еще живет, и хотела, чтобы оно остановилось само, хотела, чтобы не мучило меня, но я ведь не виноват, что хочу ребенка, своего ребенка, он обнимал ее, мы не любим друг друга, все прошло, я тебя люблю, Настя, неправда, правда, почему Витечка сказал, что не надо бояться, когда страшно, а как не бояться, я тоже боюсь, не бойся, а я боюсь.

Ночью очнулась – голая, с грязными ногами, не понимая, где она. Павел спал рядом.

Комната вертелась, словно она зашла в кабинку аттракциона, хотелось пить, но она не могла встать с кровати. Случилось что-то страшное, какой-то разговор, лед, Яша – их единственный мальчик, капитан команды, они, девочки, принимали стартовую позу и ждали от него разрешения начать программу. Как было красиво: линия, пересечение, блок, пивот, аплодисменты. Да, у Паши будет ребенок.

Утром все стихло, буря кончилась, выглянуло солнце, полиция торжественно доставила лодку Андреаса на берег.

Шторм порушил деревья, фонарные столбы, горшки, опрокинул кабинки для переодевания, местные жители высыпали на улицы, убирали, мыли, спиливали поломанные ветви с деревьев, выносили на улицы столы и стулья. Кафе и пляжи медленно наполнялись к обеду. Воскресенье. День семейных встреч. Мужчина читал огромную газету, его жена болтала с подругой, дети играли в прятки, отец нес ребенка.

Анастасия думала: Павел будет любить детей так сильно, что не вспомнит ее, ну и пусть, кто у него родится.

Она не хотела завтракать, но страшно было оставаться в номере одной. Она чувствовала себя, как после драки, глаз дергался, болели руки, на ноге синяк. Только не к Николаю, хорошо, ты помнишь, как просвещала всех фигурным катанием? Боже. Забей, они все равно не понимают по-русски. Хорошо, что я не знаю греческого. Зато знаешь шведский, ты рассказывала, что наполовину шведка. Господи.

Они расположились в самом дальнем кафе за столиком на улице, покрытым полиэтиленовой скатертью в цветочек, как у ее покойной бабушки на даче, рыбы нет, только баранина, несите баранину и вино. Временами солнце уходило, начинал накрапывать дождик, греки прекращали пить и петь, выходили из таверны и с ужасом смотрели на небо.

Павел съел баранину, выпил вино, и она выпила бокал, стало легче. Пойдем поспим. Но ей не хотелось возвращаться в номер.

Компания из двух пожилых семейных пар собирала на пляже ракушки. Первая пара запасливо складывала ракушки в пакет, а во второй муж и жена разъединились: он рассовывал по карманам камни, а она отбирала ракушки без моллюсков и клала в маленькую дамскую сумочку.

Анастасия пошла за ними, моллюски шевелились под раковинами. Она собирала живых и выбрасывала их горстями снова в море, и ей казалось, что это ее миссия – просто идти вдоль берега и спасать моллюсков. И если она спасет их всех, то ей в подарок вернут былое счастье с Павлом, они будут любить друг друга, как прежде, и никогда не расстанутся, ну пожалуйста.

Она собирала ракушки в обе руки, но линия берега не кончалась, все длилась и длилась, закончились жилые дома, стройки, началась линия дикого пляжа, где валялись обломанные ветви пальмы, бутылки, водоросли и так же шевелились моллюски, словно ожившие камни.

Дикие собаки окружили Анастасию, терлись боками, она замерла. У нее не было с собой ничего, даже кусочка хлеба. Собаки отошли, улеглись на песке.

Анастасия смотрела туда, где уже ничего не было видно, и море, и берег, и даже собаки терялись в темноте.

Она повернула назад, и собаки побежали за ней. Моллюски все так же шевелились на берегу, ей казалось, что они все выползли из моря, их было так же много, хотя некоторые уже умерли и пахли стухшей рыбой.

Анастасия села на песок и просто смотрела на море, ей казалось, что оно тоже смотрит на нее.