– Как вам угодно, – прохныкал капитан.
Тем временем к крыльцу подвели лошадей, и трое джентльменов ускакали.
Мистер Фэган никуда не уезжал и по дядюшкиной просьбе пошел проводить меня через старый вырубленный парк. Он высказал предположение, что после давешнего скандала я вряд ли захочу встретиться с девицами, с чем я полностью согласился, и мы ушли, ни с кем не простясь.
– Ну и натворили же вы бед, – сказал мне Фэган по дороге. – Вы считаете себя другом семейства Брейди и, зная, как ваш дядюшка стеснен в средствах, стараетесь расстроить брак, который принесет его семейству полторы тысячи годового дохода! Не говоря уже о том, что Квин обещал выплатить долг в четыре тысячи фунтов, особенно беспокоящий вашего дядю. Он берет бесприданницу, да еще с наружностью не лучше, чем вон у той коровы, – ну-ну, не сердитесь, я готов признать ее красавицей, на вкус и цвет товарища нет, – девицу, известную тем, что за последние десять лет она кому только не вешалась на шею и никого не сумела подцепить. И вы, такой же бедняк, как она, да притом еще пятнадца… – ладно-ладно, раз вы настаиваете, – пусть шестнадцатилетний мальчик, – вы, который должен любить своего дядюшку как родного отца…
– А я и люблю его, – буркнул я.
– …вот как вы благодарите его за доброту! Разве он не приютил вас, когда вы остались сиротой, и разве не отдал вам без всякой арендной платы ваш превосходный дом Барривилль? А теперь, чуть дела его пошли в гору и он может под старость вздохнуть от забот, вы становитесь между ним и его благополучием! И это вы, который особенно ему обязан! Такая черствость и неблагодарность поистине противоречат естеству. От юноши вашей отваги я ожидал больше настоящего мужества.
– Я не боюсь никого на свете! – воскликнул я (сосредоточивая огонь на последнем доводе и выбивая его из капитановых рук, как мы всегда делаем, чувствуя превосходство противника). – С тех пор как существует мир, не было человека, так обманутого. Видите вы эту ленту? Шесть месяцев я носил ее на сердце, не расставался с ней даже во время болезни. Ибо разве Нора не сняла ее со своей груди и не отдала мне?! И разве не запечатлела она на моих губах поцелуй и не назвала меня своим милым, милым Редмондом!
– Да она же практиковалась на вас, – отвечал мистер Фэган с сардонической усмешкой. – Я знаю женщин, сэр! Подержите женщину под запором, не пускайте к ней никого, и она заведет роман с трубочистом. В Фермоне я знавал молодую особу…
– Молодую особу в любовной горячке, – перебил я (на самом деле я употребил более крепкое выражение). – Попомните мое слово, капитан: к чему бы это ни привело, клянусь, я буду драться с каждым искателем руки Норы Брейди, кто бы он ни был. Я схвачусь с ним в церкви, если придется! Либо я упьюсь его кровью, либо он упьется моей, и тогда эта лента обагрится моей кровью. Если же я убью его, я приколю этот бант к его груди, и пусть Нора берет себе свой талисман. – Я говорил это, не помня себя от волнения, а кроме того, не зря я начитался романов и любовных пьес.
– Что ж, – сказал Фэган, помолчав, – видно, чему быть, того не миновать. Для вашего возраста вы, молодой человек, на редкость кровожадны. Но и Квин шутить с собой не позволит.
– Так вы согласны отправиться к нему от моего имени? – загорелся я.
– Тише! – остановил меня Фэган. – Ваша матушка, верно, все глаза проглядела, высматривая вас. Вот мы и у цели – в Барривилле.
– Ради бога, ни слова ей, – предупредил я и вошел в дом, распираемый гордостью и возбуждением, в надежде скоро переведаться с ненавистным англичанином.
Вернувшись из церкви, матушка послала за мной слугу Тима; добрая женщина была крайне обеспокоена моим уходом и с нетерпением ждала меня домой. Тим видел, как я направился в столовую по приглашению восторженной горничной; и когда он всласть угостился на кухне всякими разносолами, каких и не видывал у нас дома, то тут же поспешил в Барривилль доложить госпоже, где я нахожусь, и, конечно, поведал ей по-своему о новейших происшествиях в замке Брейди. Напрасно я намеревался сохранить все в тайне; уже по тому, как матушка обняла меня при моем возвращении и как приняла нашего гостя капитана Фэгана, я сразу догадался, что ей все известно.
У бедняжки был крайне взволнованный и встревоженный вид; она то и дело испытующе поглядывала на капитана, но ни словом не помянула про размолвку, так как в груди у нее билось благородное сердце и она скорее предпочла бы увидеть своего сына на виселице, нежели бегущим с поля чести. Увы, что стало теперь с этими возвышенными чувствами! Шестьдесят лет назад мужчина в старой Ирландии был мужчиной, и шпага, которую он носил на боку, угрожала жизни каждого джентльмена при первом же возникшем недоразумении. Но добрые старые времена миновали, а с ними забыты и добрые обычаи. Вы уже не услышите о честном поединке: трусливые пистолеты, сменившие более достойное и мужественное оружие джентльменов, внесли жульничество в благородное искусство дуэли, о каковом падении нравов можно только сокрушаться.
Домой я воротился с сознанием, что я настоящий мужчина; приветствуя капитана Фэгана с прибытием в Барривилль и представляя его матушке с подобающим достоинством и величием, я заметил, что капитан, должно быть, не прочь выпить с дороги, и приказал Тиму немедля принести бутылку бордо с желтой печатью и подать печенье и бокалы.
Тим с удивлением взглянул на свою госпожу; за несколько часов до этого я скорее решился бы поджечь родительский дом, чем потребовать бутылку кларету; но я внезапно почувствовал себя взрослым мужчиной, имеющим право распоряжаться; и матушка тоже почувствовала это; обернувшись к лакею, она сказала грозно: «Ты что же, бездельник, не слышишь, что велит тебе твой господин? Сейчас же беги за вином, печеньем и бокалами!» И тут же сама (она, конечно, не доверила Тиму ключей от нашего маленького погреба) пошла и достала бутылку. А уж Тим, как полагается, подал нам все на серебряном подносе. Моя дорогая матушка разлила вино и сама выпила за здоровье капитана; но я видел, как дрожит у ней рука и как бутылка – дзинь-дзинь! – дребезжит о стаканы. Едва пригубив, она выразила желание удалиться к себе, сославшись на головную боль; я испросил у нее благословения, как и подобает послушному сыну (современные франты презрели эти почтительные церемонии, в мое время отличавшие джентльменов), и матушка оставила нас с капитаном Фэганом вдвоем, чтобы не мешать нам толковать о нашем важном деле.
– Признаться, – начал капитан, – я не вижу другого выхода из этой передряги, как честный поединок. Собственно, в замке Брейди уже заходил об этом разговор после вашего утреннего нападения на Квина; он клялся, что сделает из вас бифштекс, и, только уступая слезам и просьбам мисс Гонории, отказался от своего намерения. Сейчас, однако, дело зашло чересчур далеко. Ни один джентльмен на службе его величества не допустит, чтобы ему швыряли в лицо бокалами вина (кстати, у вас отличное винцо, Редмонд, с вашего разрешения, я позвоню, чтобы нам принесли еще бутылку), а получив такой афронт, обязан смыть его кровью. Словом, вам не избежать драки, а Квин, как вам известно, огромный детина и здоров как бык.
– Тем легче взять его на мушку, – не сдавался я. – Не боюсь я его!
– Охотно вам верю, – ответил капитан. – Для ваших лет – вы забияка хоть куда.
– Взгляните на этот меч, – сказал я, указывая на шпагу с серебряным эфесом необыкновенно тонкой работы, в ножнах шагреневой кожи, висевшую над камином под миниатюрой, изображающей Гарри Барри, моего отца. – Этим мечом отец сразил Мохока О’Дрисколла в Дублине в тысяча семьсот сороковом году; этим же оружием, сэр, он заколол сэра Хаддлстона Фаддлстона, хемпширского баронета, пробив ему шею. Встреча состоялась на пустоши Хаунслоу, как вы, должно быть, слышали; противники дрались верхом, на шпагах и пистолетах; кстати, вот они (пистолеты висели по обе стороны миниатюры), они верно послужили ему. Виноват был отец: после обильных возлияний он оскорбил леди Хаддлстон на брентфордском балу, отказался, как истый джентльмен, принести извинения и, прежде чем взяться за шпагу, прострелил мистеру Хаддлстону тулью шляпы. Я сын Гарри Барри и намерен поступить, как подобает моему имени и достоинству.
