Наконец запасы питьевой воды у нас истощились, и капитану пришлось согласиться на открывание какого-нибудь острова.

И остров не замедлил появиться на горизонте.

– Не знаю, есть ли на нём вода, – говорил Суер, – но, возможно, найдётся хоть что-нибудь питьевое.

– А пресное не обязательно, – поддерживали мы нашего капитана.

На берег мы взяли с собою бочки и баклаги, баки, цистерны, вёдра, лейки, пустые бутылки и нескольких матросов, которые должны были всё это перетаскивать на борт.

Не помню точно, кто там был из матросов. Ну, Петров-Лодкин, Веслоухов, возможно, и матрос Зализняк. А вот кочегара с нами не было. Впрочем, был. Конечно, был с нами и наш кочегар. Ковпак.

Новооткрываемый остров весь был перерезан рвами, в которых и подозревалась вода.

Рвы эти и земляные валы что-то ненавязчиво напоминали, а что именно, мы не могли понять.

Рядом с капитаном стояли мы на берегу, стараясь справиться со своей памятью, как вдруг послышался какой-то треск, и из ближайшего рва показался человек.

Он был ромбической формы и стоял на одной ноге.

И нога эта была какая-то такая – общая нога. Вы меня понимаете?

– Человек, – сказал Суер и указал пальцем.

Выслушав капитана, ромбический человек на общей ноге повернулся боком и тут же исчез.

– Исчез, – сказал Суер, а человек снова появился, повернувшись к нам грудью.

Что за чертовщина! Ромбический туземец явно вертелся. То он поворачивался к нам боком, и тогда его не было видно, то грудью – и тогда он виден был.

– Батенька! – закричал Суер на языке Солнечной системы. – Кончайте вертеться и подойдите поближе!

– Не могу, сударь, – послышался ответ на языке Млечного Пути, – здесь как раз двадцать пять метров.

Высказав это, он опять завертелся.

Тут мы рассмотрели его поподробней.

Скорее всего, он был сделан из фанеры, вот почему и не был виден сбоку. Вернее, был виден как тоненькая чёрточка. Если это была фанера, то уж не толще десятки.

Кроме того, туземец был весь в дырках, которые распределялись по всему телу, но больше всего дырок было на сердце и во лбу.

– Ну что вы на меня уставились, господа? – закричал он на языке смежных галактик. – Стреляйте! Здесь как раз двадцать пять метров!

Мы никак не могли понять, что происходит, возможно из-за этих диалектов. Галактический сленг припудрил наши мозги. Наши, но не нашего капитана!

– Отойди на пятьдесят метров, – строго сказал он на русском языке.

Фанерный отбежал, дико подпрыгивая на своей общей ноге.

– Обнажаю ствол, – сказал капитан и вынул пистолет системы Максимова.

– Стреляйте! – крикнул Фанерный, и капитан выстрелил.

Пистолетный дым опалил черепушку какого-то матроса, возможно Веслоухова, а пуля, вращаясь вокруг своей оси, врезалась в фанеру.

– Браво! – закричал простреленный, окончательно переходя на русский язык. – Браво, капитан! Стреляйте ещё! Десятка!

Суер не заставил себя упрашивать и выпустил в фанеру всю обойму. Только один раз он попал в восьмёрку, потому что лоцман Кацман нарочно ущипнул его за пиджак.

– Какое наслажденье! – кричал Фанерный. – Счастье! Вы не можете себе представить, какое это блаженство, когда пуля пронзает твою грудь. А уж попадание в самое сердце – это вершина нашей жизни. Кого не простреливали – тому этого не понять. Прошу! Стреляйте ещё! В меня так давно никто не стрелял.

– Хватит, – сказал капитан. – Патроны надо беречь. А вот вы скажите мне, любезный, где тут у вас колодец?

– Колодец вон там, поправее. В нём кабан сидит! Эй, кабан! Вылезай, старая ты глупая мишень! Вылезай, здесь здорово стреляют! Кабаняро! Вываливай!

Недовольно и фанерно похрюкивая, из колодца поправее вылез здоровенный зелёный кабан, весь расчерченный белыми окружностями. Он повернулся к нам боком и вдруг помчался над траншеей, имитируя тараний бег.

– Стреляйте же! Стреляйте! – крикнул наш ромбический приятель. – Делайте опережение на три корпуса!

Капитан отвернулся и спрятал ствол в карман нагрудного жилета.

Лоцман Кацман вдруг засуетился, сорвал с плеча двустволку и грохнул сразу из обоих стволов! Дым дуплета сшиб пилотку с кочегара Ковпака, а сама дробь в кабана никак не попала. Она перешибла чёрточку в фамилии Петров-Лодкин.

Первая половинка фамилии – а именно Петров – подлетела в небо, а вторая половинка – Лодкин – ухватила Петрова за ногу, ругая лоцмана последними словами вроде «хрен голландский».

Кабан развернулся на 630 градусов, побежал обратно и спрятался в свой колодец.

– Хреновенько стреляют, – хрюкал он из колодца фанерным голосом.

– Да, братцы, – сказал наш ромбический друг на общей ноге, – огорчили вы кабана. Не попали. А ты бы, кабан, – закричал он в сторону колодца, – бегал бы помедленней! Носишься, будто тебя ошпарили!

– Эй, кабан, – крикнул Пахомыч, – у тебя там в колодце вода-то есть?

– Откуда? – ворчал кабан. – Какая вода? Придумали ещё! Дробью попасть не могут.

– Эх, лоцман, лоцман, – хмурился капитан, – к чему эти фанерные манеры? Зачем надо было стрелять?

– А я в кабана и не целился, – неожиданно заявил Кацман, – я в чёрточку целился. Попробуйте-ка, сэр, попадите в чёрточку фамилии Петров-Лодкин. Признаюсь, эта чёрточка давно меня раздражала.

– Благодарите судьбу, что вы попали не в мою чёрточку, – сказал Суер-Выер.

Между тем петровлодкинская чёрточка болталась в воздухе на довольно-таки недосягаемой высоте.

– Эй ты, дефис! – орал матрос, лишённый чёрточки. – На место!

– Мне и тут хорошо, – нагло отвечал дефис, – а то зажали совсем. С одной стороны Лодкин давит, с другой – Петров. Полетаю лучше, как чайка.

– Хватит валять дурака, – решительно сказал Суер. – Эй, кабан, вылезай! Лоцман, одолжите ваш прибор.

Кабан выскочил и, недовольно хрюкая, побежал по прямой. Капитан пальнул, и кабан рухнул в траншею.

– Вот теперь неплохо, – хрюкнул он. – Перебили мне сонную артерию! Давненько такого не бывало! А если вам вода нужна – пожалуйста. У меня тут в траншее сколько угодно. С дождями натекло.

На звуки наших выстрелов из соседних рвов и щелей стали вылезать всё новые фанерные фигуры.

Были тут солдаты и офицеры, немцы и русские, душманы и башибузуки и чуть ли не весь животный мир: слоны, косули, лебеди, утки, медведи, зайцы, чёрт знает что!

Они маячили над своими рвами, явно приглашая нас пострелять.

– Некогда, братцы! – кричал Пахомыч. – Воду надо таскать!

Пока мы таскали воду, ромбический человек, простреленный Суером, как мог, успокаивал своих сотоварищей:

– Не волнуйтесь, ребята! Они ещё постреляют, когда воды наберут.

– Мы потом по всем по вам картечью с борта жахнем! – уверял и Пахомыч.

– Вы уж жахните, пожалуйста, – просил Фанерный, – не подводите меня.

Между тем вся эта фанерная пинакотека тихо скулила и жалобно протягивала к нам свои простреленные десятки.

Перепрыгивая рвы и траншеи, мы с капитаном обошли этот трагический ряд мишеней.

Я чувствовал, что капитан очень жалеет их и готов пострелять, но тратить даром патроны было некапитанской глупостью.

Суер-Выер гладил слонов, жал руки офицерам. Одного простреленного душмана он много раз прижимал к сердцу. Тот был до того жалок и так мало прострелен, что мы насчитали всего 143 дыры.

– Пальните в меня, братцы! – просил душман.

Капитан не выдержал и с двух шагов пальнул ему в сердце.

А когда мы вернулись на корабль, Суер-Выер велел зарядить пушку картечью, и мы жахнули по острову.

Выстрел получился на редкость удачным: многие мишени, разбитые вдребезги, были выбиты из своих траншей.

От пушечного грома в небо взметнулась сотня тарелочек, ну тех самых допотопных тарелочек, по которым когда-то мы стреливали влёт бекасинником.

Стая тарелочек перепугала петровлодкинский дефис.

В ужасе ринулся он с поднебесья вниз и, расталкивая боками Петрова и Лодкина, встал на своё место.

– А остров Уникорн, друзья, – рассказывал Суер-Выер, – открыт ещё в пятом веке до новой эры капитаном Ктессом. Но сейчас это открытие считается недействительным, потому что эра – новая.