Филологини любили играть в карты. Если затевалась игра, меня отправляли на седьмой этаж за Александром Павловичем, строгим стариком, профессором биологии , и начиналась потеха. Дамы объединялись против мужчины единым фронтом, проявляя чудеса в технике «блеф». Но Александр Павлович был непобедим. Я праздновал его триумф вместе с ним и очень гордился им.

Я был бы рад, если бы он был моим дедушкой. У нас в классе у всех были дедушки и даже не по одному. Пусть у меня нет папы, так хотя бы был дедушка. Александр Павлович иногда приглашал меня сходить вместе в магазин или в аптеку. Я помогал ему донести покупки до квартиры. Когда я подрос, он соглашался принять меня у себя дома, пока бабушка отлучалась по своим делам. Александр Павлович жил с семьёй дочери, но днем все уходили на работу, и мы развлекались на просторе. Там я научился тоже играть в карты и стал оттачивать свое мастерство на бабушке. Сначала я боялся, что она мне будет подыгрывать, но многолетняя привычка муштровать студентов оказалась у бабушки сильнее жалости ко мне.

Последнее проведенное у бабушки лето было тревожным. Мама заболела и никуда в этот раз не поехала. К бабушке меня отвёз брат на своей машине.

Я очень любил брата. Лишенный мужского общения в нашей с мамой полусемье, я тянулся к нему изо всех сил. Мама, воспитывая меня в одиночку, нередко прибегала к помощи тети Тамары, оставляя меня на ее попечение, если не было другого выхода. И я много времени проводил вместе с братом и его женой. Мама рассказывала, что когда я начал учиться говорить, показывая на брата, твердил: «Папа, папа». Брат смеялся, грозил мне пальцем и настаивал:

– Скажи Вова. Гена, скажи Вова.

Я долго не мог научиться выговаривать его имя. У меня получалось что-то вроде «Вопа». В нашем классе ни у кого не было таких взрослых братьев как у меня.

Решено было, что я побуду в Питере всего лишь месяц. Бабушка, услышав новость о маминой болезни, заплакала. Вовка увел ее на кухню, а я прошел в гостиную и сел на диван. Оттуда мне были слышны бабушкины причитания и произнесённое Вовкой почти шепотом слово «рак». Бабушка вскрикнула, и потом уже начала громко сыпать проклятия в адрес «недобитого фашиста». Я не понимал, как мамина болезнь может быть связана с моим отцом, и оттого мне было не по себе. Моей благодарности в адрес брата не было предела, когда он стал успокаивать бабушку и сказал:

– Не надо так, бабушка, говорить о Вальтере. Ведь мама его любит и он отец Генриха.

Мы сразу же уехали с ней в Ольгино. Бабушка целыми днями копошилась в своих грядках или как привидение бродила по дому, звеня ключами от запертых комнат. Я пытался утешить её игрой в карты, но все же старался особенно не докучать и вместе с Пашкой носился на велосипеде по поселку или по шоссе вдоль залива, рискуя влететь в лоб встречной машине.

Пашка был заядлым рыболовом и очень хотел меня, как заядлого «рыбожора», пристрастить к своему увлечению, но меня совершенно не интересовала водная стихия. Я соглашался сопровождать его в вылазках на залив, чтобы пока он рыбачит, без устали смотреть на волны либо лежа на дне лодки сочинять фантазии с облаками в главной роли, иногда засыпая под мерное покачивание нашего хлипкого суденышка. Как-то Пашку это разозлило, и он посоветовал мне вместо того, чтобы дрыхнуть, написать отцу письмо, засунуть его в одну из пластиковых бутылок из-под воды, валявшихся на дне лодки, и бросить в залив. Есть шанс, что бутылку прибъет к германскому берегу Балтики.

Я загорелся этой идеей. Бабушка хранила в ольгинском доме несколько старинных бутылок из разноцветного стекла. Я стащил одну из них, по моим понятиям не очень ценную, поскольку бабушка ходила с ней в местный магазинчик за подсолнечным маслом. Пришлось постараться, чтобы отчистить бутылку от масла. В ход, в основном, шел песок со дна залива. Пробки у бутылки не было. Бабушка использовала по старинке затычку из скрученной бумаги. В шкафчике, где стояла бутылка, нашлась свечка. Что такое сургуч, который применяли в древние времена моряки для запечатывания бутылок, я не знал. Меня вполне устраивала свечка. Ранним утром, солнце ещё не встало, а местные рыбаки, похоже, досматривали сны, я забросил бутылку со своим посланием как можно дальше и тут же убежал, чтобы не видеть ее беспомощного трепыхания в волнах утреннего бриза. И забыл о ней навсегда. Мне стало легко и спокойно, словно с этой бутылкой выбросил из головы и сердца пустые надежды и мечты.

На другой день пришел срок идти в магазин за новой порцией масла. Бабушка долго искала бутылку, не нашла и решила, что забыла её в прошлый раз в магазине. Бабуля страшно расстроилась, что ее настиг старческий недуг, и начала сыпать проклятия в адрес местного населения, утаившего забытую бедной старушкой тару. Меня она не стала спрашивать. Видимо, не придумав, для чего бутыль мне может понадобиться. Мне стало жалко бабушку и ни в чем неповинное население и я соврал, что разбил ее. Бабушка обрадовалась, что в пропаже виновата не её старческая забывчивость и даже не попыталась, по своему обыкновению, хлестать меня полотенцем. Только ещё долго удивлялась, как же меня угораздило разбить такой толстый сосуд. Это же надо специально постараться! Сама она не единожды роняла эту проклятую бутыль на каменный пол кухни и ничего.

– Это у тебя к счастью, сынок.

Я чуть было не закричал:

– Бабуш, это, наверное, мама поправится! Это самое лучшее счастье!

Но вовремя вспомнил, что бутылку не разбивал. Какое уж тут счастье?

Чаще всего Пашка уплывал на залив один, а я оставался на пирсе и самозабвенно разбирал и собирал наши велосипеды. Меня пьянил запах смазочного масла, ржавчины, нагретого на солнце железа…

В ящике под старой грушей у меня был целый арсенал всякого железного добра. Вовка всё обещал купить мне набор слесарных инструментов, но я не посмел в этот раз напомнить ему об этом. Ясно, что всем не до меня. У всех большое горе. А я маленький, и горе мое маленькое…

Восьмого сентября мне исполнилось одиннадцать лет. Мы с мамой решили не праздновать мой день рождения, а сходить в гости к Артёму, маминому внуку и моему племяннику. У того день рождения десятого сентября. Ему исполнялось двенадцать.

Через две недели мамы не стало.

Я ревел день и ночь до самых похорон и, наверное, выплакал все слезы до конца своих дней. Затуманенные слезами глаза не различали лиц. Народу собралось неожиданно много, но я никого не узнавал. Только по голосу понял, что приехала бабушка. Ее голос был грозен, и я понял, что где-то рядом находится «недобитый фашист».

Из всей церемонии я запомнил только темно-вишневый гроб с завитушками по бокам, обилие цветов и мамины руки. На ее лицо я не смотрел. Оно было чужое, неузнаваемое. А руки были мамины: узкие запястья и ладони, тонкие аккуратные пальцы с закругленными блестящими ногтями. Когда я был маленьким, любил лизать эти ногти. Руки были сложены на груди, и мизинец верхней руки как-то сильно оттопырился в сторону. Меня неодолимо тянуло поправить этот мизинчик.

Я стоял весь в слезах и соплях у самого гроба, а сзади меня дышала шушукающая толпа. Я услышал, как какая-то тетка сказала своей соседке, что болезнь могла спровоцировать поздняя беременность. Мне было привычно, что за моей спиной всегда звучали какие-то недомолвки, перешептывания. Я сразу догадался, что тетки имеют ввиду меня, и собрался зареветь в голос. Как вдруг чья-то мужская рука взяла мою озябшую мокрую от слез руку в свою и крепко сжала. Рука была теплая и мягкая, и я передумал реветь. Когда началось прощание, рука куда-то исчезла.

Прощаясь с мамой, я не стал тянуться к венчику на ее лбу, хотя брат предлагал меня приподнять. Я просто пожал ей руку, и мизинчик встал на место. Рука была холодная и какая-то липкая.

Бабушка не дала мне смотреть, как будут закапывать гроб, и вывела за ворота. Мы подождали, когда все выйдут с кладбища, рассядутся по машинам и уедут в ресторан на поминки. Затем вернулись домой. Меня знобило. Бабушка сделала мне кружку горячего какао и уложила в постель.