Мотаю я, мотаю хоругви, а во внутрях у меня неспокойно. Это не от утрешних картофельных клубней, которыми накормил нас капеллан, это оттого, что запахло приключениями. Велики – весело, но велики и опасно. Как далеко мы на них поедем, то что тогда? А что там, где далеко? – тоже неизвестно. А без приключений же не обойдется: у Жени приключения как грибы вырастают под ногами куда бы он ни двинул. Конечно, можно было бы сделать вид, что велики меня не заинтересовали и остаться в кинотеатре, но, кажется, это не помогло бы. Если Женьке что-то взбрело в голову, то молись, чтоб он решил провернуть все это не с тобой за компанию, а с кем-нибудь другим, потому что если он наметит тебя своей жертвой, решит что именно ты должен участвовать в его игрищах, то он тебя на плечах дотуда, до игрищ, сам донесет хоть благим матом ори – не поможет; или завернет в спортивный мат, чтоб не рыпался, да так в мате и докатит: ввяжет тебя в приключения с собой на пару, хочешь не хочешь – не спросит.

Хоругви в три ряда лежат, смотаны аккуратно – хорошо! Я отправился на поиски Фенька.

Нашел его у выхода из кинозала. Стоит руки в карманы, лопатками о косяк чешется: то вниз-вверх, то из стороны в сторону, теперь – по кругу.

– Чешется! – пожаловался Фенек.

– Спина? – спрашиваю.

Фенек жалостливо кивает, мол, да, спина.

– Вверху? – спрашиваю.

Снова кивает.

– Это крылья растут, – говорю.

– Крылья? – испугался Фенек. – Как крылья? Зачем крылья?

– Покажь! – говорю.

А в голове, в черепухе уже все срослось: у меня в кармане – перо; не перо даже, а так – перышко; я это перышко как-то нашел и в карман положил зачем не знаю, а теперь вот пригодилось.

Фенек поворачивается, рубашку задирает, а лопатки у него и так все в рыжих пятнышках, а теперь еще и красные-распрекрасные – начесал.

Я вытащил перышко из кармана, пока Фенек не видит, да как ущипну его в лопатку.

– Ух! – запищал Фенек. – Ты чего?

– Смотри! – говорю, а перышко – ему под нос.

– Ух! – ухнул Фенек. – Что это?

– Говорю же, крылья растут. Первое, вот, перышко. А как вырастут у тебя крылья и станешь ты ангелом.

– Я стану ангелом? – удивился Фенек.

– Ага, – уверенно подтвердил я.

Фенек забрал у меня перышко, разрешения не спросил даже: его же это собственность, собственная. Что спрашивать? – у него из лопатки вылезло, не у меня. Стоит, рассматривает и:

– Зачем ты его выдрал! Вдруг теперь не вырастут?

– Вырастут, не бойся, – говорю.

– А как нет?

– Вырастут, – подтверждаю. – Даже хорошо первые перья пропалывать, чтоб остальные гуще росли.

– Честно? – уморно-серьезно спрашивает Фенек.

– Чес-слово! – пообещал я.

Ну что я за врун! Будто набит я весь скользкими лягушками под самое горлышко, а как только рот раскрою, так они изо рта да разом на все стороны.

– Хорошо, – говорит Фенек, но «хорошо» это у него как бы с угрозой, смотри, мол, у меня!

– Хорошо, – подтверждаю я, а мое «хорошо» хорошо и есть, без второго дна, потому что мне уже стыдно за свои враки да и что я делать буду, когда до Фенька дойдет?!

Когда дойдет, тогда и посмотрим.

– В школу пойдем, – говорю.

– Пойдем! – радостно соглашается Фенек, а о крыльях уже и забыл будто. – А зачем?

– Женя велики там нашел, – говорю.

– Ух! – ухает Фенек.

– По два колеса на каждого, – говорю.

– Ух! – снова ухает Фенек. – У меня будет свой велик?

Киваю: да, будет; а Фенек еще раз:

– Ух!

Жара такая, что утрешние картофельные клубни бродят в животе. Солнце еще до середины неба докатиться не успело, а уже и жить от жары не хочется – что будет дальше?

Зеленых листиков теперь почти и не было: только вылупились, только развернулись, а серая пыль тут как тут, на них – прыг! – и улеглась: и листики серыми сделались. С травкой та же история. Конский щавель вообще не вырос, так и стоит коричневый с коричневыми же метелками прошлогодний. Прочий подножий корм: клевер, заячья капуста, корешки лопухов, душистая пижма – только воспоминания. И птицы не прилетели: сначала совсем ранние трясогузки, а за ними и ласточки не прилетели; потом – почти неотличимые от ласточек стрижи и удивительно желтые иволги. Иволги часто опаздывают и я все ждал – вдруг? Иволги редкие птицы, может просто еще не попадались? Но нет, нет и иволог. А те птицы, что и не улетают никуда, тоже куда-то пропали, так, чайки только остались да и то мало.

Улицы пусты и как будто погорели, и теперь все в них – пепел. Только это не пепел и ничего не горело, это – серая пыль.

– Как думаешь, куда поедем? – спрашивает Фенек, пока мы идем к школе.

– Не знаю, – говорю. – Куда-нибудь недалеко.

– Как недалеко! – удивляется Фенек, а глазки хитрые и блестят. – А велики тогда зачем?

– Чтоб быстрей, – говорю.

– Не надо быстрей! – смеется Фенек. – Раз велики, то надо далеко-далеко!

– Далеко-далёко… – повторяю я вслед за Феньком, а он опять смеется.

Школа, у которой мы забились с Женькой встретиться, та самая школа откуда у нас и конь, и доска, и много-много чего другого. Школа как школа: три ступеньки, две двери, одной нет. Которой нет, та капеллану зачем-то понадобилась и он снял ее с петель и дотащил на наших плечах до кинотеатра, а зачем она ему понадобилась, а куда она потом делась – никто и не знает. У капеллана спросишь – молчок и только бровь одну он гнет-выгибает.

А дальше все как везде: вверху на углу – биология (какая-то дичь по стенам: всполошенная белка и круглый как глобус глухарь; рыбка-телескоп в аквариуме белым пузом к небесам), под биологией – девчачьи труды (чу́хают машинки); с другой стороны – наши, мальчишеские (чу́хают станки), а над трудами что? – разве география? Карты и круглый как глухарь глобус. Меридианы налетают на параллели; вот тут проплывал Крузенштерн, а Беринг – вот тут, а вот здесь съели Кука. По центру туда – спортивный зал (скрипят тапки о паркет, мяч бу́хает тяжело, тяжело вместе с мячом бу́хает и сердце, ритмично покачиваются турники и прогибаются брусья, изредка – свисток), а сюда и под лестницу – столовая. Ну как столовая: столики без стульчиков: котлета-булка-компот – вот! Тетя Наташа, где кофе наше? Не ваше, а наш! Ну, тёть-Наташ! Здесь – математика, химия и физика, – скука смертная и нудь страшная: за окном – ворон считать не пересчитать; на подоконнике – горькое алоэ в пластмассовом горшке; на стенах – иконостасы, а в них – высоколобые портреты: в парике, без парика, с бородой, без бороды, лысый, усатый, по пояс и ручкой так, другой – по плечи, а вот и голова только; там – а что там? – тоже кабинеты какие-то. Иксы и игреки во множестве валяются прямо на полу – они выскочили из голов сразу после урока; чуть в стороне лежит одинокий вектор – его потеряли старшеклассники; в углу – гора общественно бесполезной работы – непочатый край. А в истории страшно интересно и просто страшно: скачут по красным стрелочкам Добрыня Никитич и Микула Селянинович на конях своих, а им навстречу танки со страшными крестами по желтым стрелочкам катят: Калка, Цусима и Сталинград. Под окованными в панцири страшно трещит лед, мертвенная тишина берегов Угры-реки, горят высокие башни с островерхими шатрами, огонь рвется из-за высоких зубчатых стен – жди не дождешься ключа, колпак треугольный. А над всем – птица рахманная на сыром дубу вот уже тысячу лет сидит: от посвиста ее соловьиного, от покрика ее звериного муравушка гибнет, лазоревы цветочки осыпаются, тёмны лесушки гнут-преклоняются, а что ни есть людей – все в земле.

Семь пятниц и каждая как матрешки одна на другую похожие, а вот и самая маленькая – короткий день и – каникулы. Каникулы – в этих стенах их нет, все каникулы – снаружи. Каникулы пролетают, моргнуть не успеваешь и – опять двадцать пять: плоские растения в гербариях, предметное стекло, капелька йода на срезе лука. Я же велела принести репчатый, как мы будем учиться по зеленому?! А в библиотеке – кирпичи на полках, только такой раскроешь, а они – прыг со страниц и расхаживают по школьным коридорам, как у себя по дому, знай только увертывайся, чтоб лбами с ними не сшибиться. Один человек-чудак со шкафом разговаривает, другой – с дубом. Кому жить хорошо и что с этим делать? Перрон и паровоз. Обух топора. Тифозный мертвец и порезанный палец. Ну да и ладно!