Буба тренькал на обшарпанной треуголке²¹. Именно что тренькал — без складу и ладу. Главное проклятие его недолгой жизни — неуклюжие корявые пальцы, с недавних пор омрачившие жизнь так, что дальше некуда. Когда он стал Подмастерьем, папаня быстро в нем разочаровался и махнул на него рукой. Кондитеру умелые ловкие пальцы необходимы так же, как музыканту, худогу или «стригальщику» и еще доброй дюжине ремесел. Меж тем пирожные у Бубы получались нескладные, сладкие пирожки — кособокие, да так же обстояло и со всем остальным, что должен уметь делать хороший кондитер. Папаня поставил его к печам, но Буба и там подкачал: то спалит противни с разными вкусностями, то вынет непропеченными. И тесто то пересластит, то недосластит, то сыпанет слишком много маку и прочего, то слишком мало. В конце концов папаня поручал ему только самую незатейливую работу: таскать мешки и кули, возить на тележке противни в лавку, подметать и убирать. И не раз, подвыпив в «Уютном вечере», жаловался соседям по столу (в том числе и папане Тарика, пересказавшему это дома):

²⁰ Обманки — стразы, стеклянная имитация самоцветов, от грубой до искусно сработанной.

²¹ Треуголка — трехструнный музыкальный инструмент наподобие балалайки.

— За какие грехи Создатель меня наградил таким сокровищем? Вроде ничем не прогневил... И со двора не сгонишь — родная кровь. Вся надежда на младшенького! Если войдет в годочки и окажется способным к ремеслу, ему лавку и оставлю, а это мамкино горюшко до седых волос в Подмастерьях проходит. Право слово, не знай я, что моя Пеорина — верная жена, решил бы, что не я это убожество смастерил...

Тарик их поприветствовал политесно, но сухо и задерживаться не стал, хотя с другой ватажкой, из тех, с коими был в приятельстве, непременно задержался бы поболтать (и, что греха таить, малость почваниться спутницей — то, что они с Тами шли держась за руки, все без слов говорило даже Недорослям постарше, не то что всем остальным). Краем глаза успел заметить, как Бабрат, гнусненько оскалясь, забирает треуголку у Бубы. Ждал неприятного сюрприза и не ошибся: не успели они отойти и десятка шагов, как треуголка заиграла гораздо искуснее, чем в корявых рученьках Бубы, всем известную песенку.

Судя по безмятежному личику Тами, она ничего не поняла. А меж тем это была одна из самых непристойных песенок, какие при политесных девчонках петь категорически не принято:

И коленки ниже юбки, и раздвинутые губки, чмокая, сосут мой блудешок...

Дальше и вовсе похабно, с неприличными словечками. Пятеро даже не захохотали — гнусно зареготали. Тарик притворился, что ничего не слышал, и не обернулся, не ускорил шага. Поскольку слов Бабрат не пел, а только играл, невозможно было предъявить претензию. Однако Тарик мрачно подумал: долговая запись Бабра-та растет, как-нибудь достигнет того рубежа, за которым можно и посчитаться...

Как всегда в этот день и в эту пору, улица Серебряного Волка была многолюдна: взрослые во дворах и палисадниках занимались разными делами, старушки и женщины помоложе, не имевшие уже повседневных забот, болтали на лавочках, а старики покуривали

трубки; носились с азартными воплями Недоросли; девчонки, даже те, что не вошли еще в школярские годочки, но уже державшиеся степеннее своих годовичков, чинно болтали. Все они видели, как идут, взявшись за руки, Тарик и Тами, но, конечно же, политесно притворялись, что ничего не зрят и не понимают, однако вскоре в каждом доме начнутся вечерние пересуды: «Видели? Наш Тарик и эта новая гаральяночка определенно задружили...» Таковы уж нравы, и не будет в этих пересудах ни осуждения, ни насмешки — еще одна житейская новость, только и всего. Тарик был этому только рад и жалел об одном: что Тами живет в начале улицы, а не в конце, так что лицезрело их меньше людей, чем хотелось бы...

Не обратили на них ни малейшего внимания только полдюжины Подмастерьев и молодых Мастеров, занятых добровольной и почетной по меркам улицы работой — наводили полную чистоту на Плясовой: подметали полы на плясовище и музыкальнице, смотрели, не расшатались ли доски, перильца и ограда, не надо ли их укрепить.

Всякая улица стремится перещеголять другие в чем только возможно — конечно, не выходя из разумных пределов. Гордость улицы Серебряного Волка — Плясовая, обустроенная лучше иных соседних. Круг шириной в добрых полсотни ромайлов выстелен толстыми досками из привозного издалека дуба, десяток лет стойко выдерживавшего колочение каблуков мужских ботинок и женских туфелек, из дуба же смастерены лавки для очеглядцев. А музыкальница не просто невысокий помост — полукруглая площадка с балюстрадой, поднятая на полудюжине колонн из цельных дубовых стволов в два человеческих роста, покрытых искусной резьбой. Так что сюда приходят не только жители улицы Серебряного Волка, но и обитатели окрестных, и всем места хватает. Даже порой появляются молодые дворяне со своими барышнями — весьма политесная Плясовая, не го что иные, где порой неспокойно.

В подходящую погоду вечерние пляски случаются четырежды в месяц, а также в праздники, к которым относится и день открытия Большой Ярмарки, то есть сегодняшний. Подождите, мы еще

всех за пояс заткнем: уже решено ближе к зиме построить стены с окнами и крышей, устроить там печи, так что и в зимние холода можно будет плясать без теплой одежды. Плясовых залов в Арелате хватает, но все они — чье-то частное владение, а это будет первый, принадлежащий всей улице. Уже и денежки есть, собранные разными путями, и недешевый Анжинер красиво нарисовал будущий зал и подрядился его строить с добрыми Мастерами, и добротно просушенные дубовые доски в должном количестве куплены за полтыщи майлов отсюда, в славной своими дубравами провинции Калион (бывшем небольшом королевстве, завоеванном королем Магомбером). Через месяц обозы с ними потянутся в столицу, и, когда работы закончатся, жители всех остальных улиц (за исключением разве что чисто дворянских) полопаются от зависти...

— Будут пляски, я так поняла? — спросила Тами.

— Ну конечно, — сказал Тарик не без гордости. — Видишь крюки на столбиках? На них разноцветные фонарики повесят, а с сумерками зажгут, и будет очень красиво. Те, кто постарше, после полуночи понемногу будут расходиться, а молодежь останется чуть ли не до утра — Плясовая не таверна и не лавка, вечерний колокол для нее не указ. Ты плясать любишь?

— Обожаю! — живо воскликнула Тами. — А ты пляшешь?

— Уже годочка два, как только вошел в школярские годы, — сказал Тарик. — И «фиолу» умею, и «тач-тач-тач». Знаешь такие?

— Знаю и умею, — сказала Тами. — А ты умеешь «павану» ?

— Вот «павану» нет, — честно признался Тарик. — У нас она считается танцем для благородных, почти никто ее не умеет, так что ее играют разок-другой, если кто-то закажет, а то и ни одного.

— А я умею «павану», — сказала Тами без тени хвастовства. — Мы ведь в Гаральяне не законченные дикари, у нас просто иные нравы проще и незатейливее, чем у вас в королевстве, а это совсем другое... А «павана» — старинный танец, многие его умеют, и не только при княжеском дворе пляшут, но и на деревенских праздниках. Что ты смеешься?

— Представил, как наши деревенские пляшут «павану»... Немыслимое дело, все равно что гербы себе взденут на ворота...

— Так это у вас, — прищурилась Тами. — У нас деревенские немножко другие. Ни кабальных нет, ни с повинностями... вообще-то, немного повинностей есть, но они на ваши совсем не похожи. А гербы есть и у городских ремесленников, и у деревенских, хоть и далеко не у всех и отличаются кое в чем от дворянских. У меня одна нянюшка была деревенская, но гербовая. Старинная традиция такая, традиция — это, по-вашему, негласка. Значит, «павану» плясать ты не умеешь... А если ее все же заиграют и меня пригласит кто-нибудь другой, ты будешь сердиться? Ревновать? В драку не полезешь? — И уставилась сиреневыми глазищами с неподдельным любопытством.

— Я тебя разочарую жестоко, — усмехнулся Тарик. — Ничуть не буду злиться, а тем более ревновать. И драк, представь себе, у нас не бывает, за этим следят строго. Пришлые порой пытаются, но только не наши. Драчуна запомнят и больше в жизни не пустят на Плясовую. Хочешь подраться — уходи за пределы улицы Серебряного Волка, на Аксамитную там или в лес на берег...