Чуден, чуден белый свет.

– Сын!

Прямо на белых полосах пешеходной зебры остановилась черная «Волга». В первое мгновение Кирилл не узнал отца. Помолодевший, загорелый чуть ли не до угольной черноты, в модных импортных очках – солнцезащитных «хамелеонах» – Марков-старший больше походил на персонаж из заграничной жизни, чем на «красного» директора.

– Кирилл, мы задерживаем движение. – Отец обернулся через спинку своего сиденья и распахнул заднюю дверь. – Мне кажется, нам есть о чем поговорить.

Машинально отметив, что отец сменил шофера, Кирилл занял место в салоне «Волги». В машине было душно, приспущенные стекла не спасали положения.

– Мать приготовила окрошку и еще чего-то там разэтакое, – отец заговорил быстро и нарочито бодро. – Ты ведь не откажешься пообедать с нами?

Кирилл промолчал. В этой поспешной ссылке на мать, на окрошку, которую он действительно любил, проявился не прежний отец – категоричный, властный, привыкший принимать решения за других, – а новый, уставший и неуверенный в себе человек. Внутренне, как это стало ясно с первых же слов, совершенно противоположный своей «упакованной», эффектной внешности.

– Ладно, не хочешь говорить… Я понимаю. Целый год по больницам – это не шутка. Но пока мы одни… – отец посмотрел на Кирилла через обзорное зеркало. – Ты же понимаешь, при матери разговора не получится, так вот: пока мы одни, я скажу тебе, сын, как мужчина мужчине… Так было нужно. Ты еще не совсем понимаешь правила большой жизни, но они просты – сначала думай о Родине. Вот такое, брат, самое главное правило. Потому что Родина – всегда права, даже когда и не права. Поверь, все, что произошло, – только к лучшему. Конечно, твои друзья совершенно зря устроили всю эту шумиху с западными голосами и газетами, но, как говорится… Надо жить, и мы будем жить! – он обернулся к Кириллу. В салоне машины линзы его «хамелеонов» стали немного прозрачнее, но все равно рассмотреть выражение отцовского взгляда Кирилл не смог. Он просто отвернулся.

– Я надеюсь, – голос отца стал тверже, отдаленно напоминая прежний, категоричный и непреклонный. Но едва уловимая нота обиды, что оттенила шипящее «юссь», предательски выдала ощущаемый отцом конфуз. – Я надеюсь, – еще раз, уже громче, повторил он, – что при матери ты будешь вести себя по-человечески, без больничных закидонов?

В этот момент Кириллу стало ясно, почему отец сменил шофера и поменял стиль в одежде. Отец пытался бежать от себя прошлого, он как бы отрекался от себя как от человека, поступившего так лишь потому, что тот, прежний, директор Марков не мог поступить иначе.

В этот момент черная «Волга» судостроительного начальника остановилась перед светофором. Юноша спокойно открыл дверь и вышел из машины. Под клаксонную истерику крайнего левого ряда Кирилл добрался до тротуара и, не оборачиваясь, пошел вперед.

Впоследствии Иволгин много раз заново прокручивал в памяти события того дня, когда Кирилл появился на пороге его квартиры. С самого утра Домовой испытывал тревожное беспокойство. Почти уверенный в отказе Кирилла принять его предложение, он ни о чем другом просто не мог думать, прикидывая то так, то эдак, где сейчас находится друг и какие проблемы сейчас встают перед ним. Минорный настрой его представлений плохо влиял на исполнение ритуальных отцовских обязанностей, а упрямая обыденная жизнь папаши-одиночки жестоко и упрямо напоминала о своей приоритетности. Для начала предательски лопнули ручки полиэтиленового пакета, «фирменного», но ветхого. Лопнули в самый неподходящий момент, на улице, в трех шагах от дома, под тяжестью утренней ноши из молочной кухни. Осматривая место катастрофы, Иволгин с удивлением обнаружил, что по рассеянности загрузил в пакет чуть ли не тройную норму вместо положенной, и подобный результат в общем-то был легко прогнозируем. Следом за потерей витаминов и минералов показала свое пренебрежение к Домовому ранее дисциплинированная пшенная каша, изловчившаяся сначала загасить газ убежавшим молоком, а потом и вовсе – намертво пригореть к кастрюле. Заливая злаковые угольки водой, Вадим, опять же с удивлением, обнаружил, что против обыкновения взял для каши эмалированную кастрюльку, что в корне подрывало его авторитет как серьезного кулинара. Когда же он замешкался с ползунками и, разнервничавшись, обнаружил, что вместо цветастых панталончиков пытается натянуть на ребенка аналогичной расцветки распашонку, то решительно потребовал от себя выбросить из головы все, не относящееся к дочери и быту, сосредоточиться и – в его формулировке это звучало очень гордо – «наконец зажить своей жизнью».

Достав из дальних углов обширной памяти некую медитативную присказку, что-то вроде: «На берегу Годэ мы сидим и провожаем желтые волны. Сначала одну, за ней – другую, за другой – следующую…», он сидел в знаменитом кресле и рассеянно наблюдал, как дочь пытается позавтракать полимерной жирафой. Внезапный звонок, короткий и резкий, вывел Вадима из состояния организованной прострации, и он, категорично заступившись за жирафу, пошел открывать дверь.

Бывают такие встречи старых друзей, в которых есть нечто знаковое, заметное сразу, что указывает на необычную, повышенную, выражаясь современным языком, «душевность» момента.

Встреча ставшего свободным человеком Кирилла Маркова и готового предоставить ему кров Вадима Иволгина относилась к событиям именно такого рода.

Хозяин удивленно хлопал глазами, сжимая в руке безжалостно изгрызенную режущимися зубами Верочки жирафу, а гость прижимал к груди обеими руками пакет с покупками. Наполненный всевозможными продуктами до самого верха, пакет был увенчан абсолютным двойником истерзанной жирафы, сразу приковавшим внимание Домового. «Такая же неубедительно желтая, но, в отличие от лишенной рожек нашей страдалицы, заключена в прозрачный полиэтиленовый пакет, как знаменитая пушкинская царевна в…» Додумать Вадим не успел.

– Привет, – Марков улыбался, и на его щеках отчетливо были видны знаменитые «девичьи» ямочки.

Что касается знакомства с малолетней обитательницей нового жилища Кирилла, то оно состоялось через непродолжительное время и заставило молодых людей изрядно призадуматься, правда, каждого о своем.

Когда Марков молчаливо изучал пируэты

чаинок, кружащих в чашке чая, заваренного

Домовым, и выслушивал пространные рассуждения о роковой природе нынешнего дня, ополчившегося на независимого родителя, девочка напомнила о себе капризным плачем. Вынесенная к гостю и представленная ему по всем правилам этикета, она утвердительно гугукнула после «Веры Вадимовны Иволгиной», а будучи представлена Кириллу – «прошу любить и жаловать» – призывно протянула ручки к гостю.

Пока смущенный своей забывчивостью родитель готовил второй, более удачный, завтрак, ребенок спокойно сидел на руках у Кирилла, время от времени поднимая крохотное личико и внимательно всматриваясь в его глаза.

Кириллу хватило одной мимолетной встречи с удивительно серьезным детским взглядом, чтобы увидеть и узнать знакомое выражение. Так смотрят люди там, за коридорами времени, сосредоточенно и чуточку вопросительно. Будто бы не столько используют зрение для визуальной ориентировки в пространстве, сколько с помощью волшебно мерцающих в отраженном свете хрусталиков, буквально прожигающих своим свечением глазную радужку, передают и получают некую информацию и непременно хотят убедиться в ее получении и верном понимании. Так всегда смотрит на Кирилла Женька, такой взгляд был у Элис Рифы, когда она стояла на эшафоте в Кентербери.

Даже у Домового, когда он, сжав в руках оружие, пошел в атаку на невидимого врага, был такой же взгляд. Верочка, словно прочитав мысли Кирилла и убедившись в получении своего послания, прислонила малюсенькую, покрытую нежнейшим шелком волос головку к груди гостя и тихонечко засопела во сне.

– А как же… – Вадим с обреченным видом библейского Иова поставил на стол тарелку творожно-сметанной вкуснятины и, тяжело вздохнув, опустился на табурет. – Странно. Ты первый из посторонних, к кому она пошла на руки вот так, самостоятельно и без воплей. Даже к бабушке она так… – Домовой осекся. – Впрочем, это не интересно. Кира, давай я сейчас переложу Верушку в постель и, пока она спит, быстренько сгоняю в аптеку. Ты покараулишь прекрасную сопящую царевну?