– Итак, регламент. Десять минут в присутствии медицинской сестры и санитара. Малейшее волнение пациента, его неадекватная реакция – и вы немедленно покидаете помещение, без принудительного к тому побуждения. Вопросы?

Вадим отрицательно покачал головой. Испуганная Наталья взяла его за руку.

– Чудесно. Ниночка! – В кабинет вошла молоденькая медсестра – Проводите, пожалуйста, товарищей к Маркову. Там все готово?

– Да, Джамсарран Баттаевич. Пройдемте…

Комната, вернее комнатушка, в которой их ждал Кирилл под присмотром санитара, напоминала клетку. Гладкие серые стены, оконце с толстыми прутьями решетки и зафиксированная огромными болтами мебель только усиливали это сходство.

Стол в самом центре, три табурета: два с одной стороны стола и один – с другой. На нем и сидел, ссутулясь, Кирилл. Когда медсестра негромко позвала его: «Марков, к вам пришли!» и Кира поднял лицо, Вадим испугался. Пустой, отрешенный взгляд, туго обтянутые кожей скулы, вместо знаменитых «девичьих» впадинок под ними – ввалившиеся щеки.

– Здравствуй, Кира! – Вадим протянул через стол руку.

Кирилл внимательно посмотрел на нее и очень медленно, – или безжизненно? – протянул свою. Рука Кирилла была холодна, словно это была рука мертвеца. Вадим торопливо заговорил:

– А мы вот все-таки не дождались тебя, – Иволгин взглядом поискал поддержки у Наташи, – расписались… Джейн без тебя отказалась быть свидетельницей…

Кирилл поднял голову к одинокой лампочке под потолком.

– Кто пришел с тобой?

Голос больного был сухим и каким-то… потусторонним. Вадим опешил:

– Это же Наташа, Наташа Забуга, вы познакомились на твоем дне рождении, помнишь?

– Разве? – Марков немигающе уставился на растерянного Вадима, потом медленно повернул лицо к Наталье. В помещении стояла звенящая тишина. Вадим крепко сжал руку жены.

– А по-моему, раньше… Гораздо раньше… Де Го! – вдруг истошно закричал больной, откидываясь с табурета назад. – Немедленно пошли двух людей к архиепископу и именем Папы потребуй остановить казнь! – В припадке, схожем с эпилептическим, Кирилл катался по полу и кричал: – Бурсико, возьми на себя палача! Бертран, на помост!

Ниночка и санитар бросились к больному.

Дисциплинированный Иволгин поспешно вывел Наташу из страшной комнаты.

Вечером позвонила Джейн. Пока Иволгины находились в больнице, англичанка, не допущенная внутрь, ждала ребят на набережной Пряжки. Истерика, которая случилась с Наташей, едва они вышли из проходной больницы, помешала ей расспросить Вадима о состоянии Кирилла.

– Алло, это Джейн.

– Да, я узнал…

– Вадим, что там происходит? – голос в трубке был полон слез и отчаяния.

– Джейн, это так… так неожиданно… Кирилл действительно болен…

– Что? О чем ты говорил с ним?

– …

– Ты слышишь мой вопрос?

– Да, Джейн, все очень серьезно. Я не психиатр, но у Кирилла приступы буйства.

– Что?! Этого не может быть!

– Я сам видел… И, кажется, теперь склонен верить врачам.

– Ты – предатель! Ты – самый настоящий предатель!…

Иволгин, не шевелясь, сидел у телефона с трубкой в руке. Стоявшая напротив Наташа не решалась подойти к мужу.

– Вадим, что она сказала?

– Назвала меня предателем.

– Но это же неправда! Ты единственный, кто не бросил его, ты столько сил потратил, добиваясь этой встречи!

– И чего в конечном итоге добился? – Домовой тяжело посмотрел на нее.

Наташа замолчала.

Это была первая ночь, когда молодые супруги спали раздельно. Вадим поставил на кухне раскладушку, а ушедшая в комнату молодых Наташа не предприняла никаких попыток к сближению с мужем.

Гертруда Яковлевна, закончив вечерний туалет, обратилась к сыну:

– Может, тебе хочется поговорить со мной или с отцом?

Вадим молчал.

– Как знаешь, но помни: мы – самые близкие тебе люди.

Оставшись одна, Наташа с остервенением отбросила промокшую от слез подушку, свернулась калачиком и, насколько позволял живот, подтянула колени. Прохладная простыня приятно освежила горящую от переживаний щеку. Она закрыла глаза, волевым усилием плотно-плотно сжав веки. В лилово-серой мгле мириадами крохотных звездочек в разные стороны брызнули золотистые огоньки, и пришлось расслабить мышцы век. Сразу проявился образ Кирилла, каким она впервые увидела его на пригородном вокзале. Девушка снова крепко зажмурилась, и снова крохотные огоньки начали свой полет. Но уставшие мышцы не выдержали долгого напряжения, и вновь перед ее мысленным взором возникла картинка – танцующая девушка в ярко-красных сапожках. Она открыла глаза: «Господи! Почему мы все такие несчастные, и Кирилл, и Джейн, и Димка, и я? Нет, этого не должно быть! Что-то, к чему мы еще не готовы, застало нас врасплох… Нельзя, нельзя ему поддаваться! Дима, Димочка, услышь меня, приди ко мне! Мне так плохо, плохо, плохо…» Тут последние силы оставили Наташу, и она наконец забылась сном.

Вадим, стараясь не шуметь, тихонько проник в комнату. Он поднял подушку – «Мокрая! Ну и гад же я!» Положив подушку в кресло, он аккуратно, не желая будить Наташу, прилег рядом, и тут же горячая ладошка жены легла на его лицо. «Дима…» – прошептала любимая, не просыпаясь. «Я знаю, кому сейчас снится сладкий сон», – подумал Домовой и через мгновение уснул.

… Под вечер она все же сбилась с пути. «Зря я свернула с большой дороги в лес! Пусть ветер, но я уже давно нашла бы ночлег», – Наташа, путаясь в длинной дерюжной юбке, в кровь раздирая руки о ветки, пробиралась через густые заросли ольшаника. Обвернутая вокруг ступней кожа набухла от ночной влаги и холодила ноги. Неожиданно впереди блеснул огонек. Обрадованная девушка поспешила к нему.

Это была пригородная ферма. Огонек оказался чадным смоляным факелом, поднятым над оградой согласно королевскому указу, обязывающему выставлять на ночь подобный знак на всех строениях вдоль королевской дороги.

Собак во дворе не было, что говорило о крепостном или безденежном положении хозяев. Не решаясь постучать в казавшийся вымершим большой дом под соломенной крышей, она обошла сначала одну, потом другую пристройку и обнаружила лаз на сеновал.

Внутри сарая пахло еще не высохшей травой, и она в изнеможении опустилась на мягкое сено. В ночной тишине было слышно, как шебуршатся мыши. Девушка улыбнулась…

– Бродяжка! Тащите ее на двор! – Девушка не успела сообразить, кто кричит и на кого, как невидимая сильная рука, больно ухватив Наташу за волосы, поволокла ее из сарая. Те же грубые руки втолкнули девушку в круг бедно одетых людей, толпой стоявших посреди двора.

– Гляньте, добрые поселяне, что принесла нам эта ночь! Беременную шлюху с большой дороги! – Человек, одетый в зелено-коричневый кафтан из грубого, но добротного сукна, больно ткнул ее носком сапога в бок.

– Вставай, шлюха!

Наташа поднялась. Она едва держалась на ногах, ее руки инстинктивно прикрывали лицо.

– Ну-ка, признавайся, девка! Хотела скинуть свой греховный приплод и навести беду на честный дом? Или же умертвить младенца, плод дьявольского соблазна, а? – кричал лысый толстяк с гнилыми зубами, брызгая вонючей слюной ей прямо в лицо.

Толпившиеся за ним крестьяне глухо ворчали:

– Ничего, ведьма, не вышло у тебя! Седрик, Эльганг! Свяжите ее и доставьте в Кентербери, на двор к архиепископу!

Двое мужчин с тупыми испитыми лицами схватили девушку за руки. Она попыталась сопротивляться.

– Г-гы! – обрадовался тот, что был повыше ростом, и обрушил на ее голову огромный кулак. Утренний свет погас…

– Как твое имя, блудница? – голос крючконосого монаха эхом разносился под сводчатым потолком огромного подвала, освещенного соломенными, напитанными смолой жгутами.

– Элис Рифа, – тихо проговорила девушка, прикованная цепью к стене за железный ошейник.

– Элис Рифа? Беглая ли ты раба, Элис?

– Нет…

– Крестьянская дочь?

– Да…

– Почему же под покровом ночи ты проникла во владения святой церкви и пыталась совершить греховное деяние?