Роман «Последний день» не отвечает на вопросы, но отстаивает правомерность их существования. Кому нужна измена Руʼйа и восемнадцатилетняя болезнь Хишама, который в самый день своего исцеления спешит уйти с Не-Именуемым? В чем ценность одиночества, подаренного Мусе ал-ʻАскари Последним днем? Почему главный оппонент главного героя так и остается безымянным?.. Ответа на эти вопросы у умудренного семьюдесятью годами писателя нет. Взамен однозначных, всегда могущих быть оспоренными более сильным оратором утверждений Нуайме предлагает читателю пережить «умирание», в тихом свете которого любое противоречие имеет свой вес постольку, поскольку оно причастно жизни. Доктор ал-ʻАскари, пришедший в смятение от однозначного полуночного повеления «проститься с Последним днем», обретает покой в «странном», многозначном гностическом сне[26]. Пример неудачливого профессора как бы подсказывает читателю: человек теряет право говорить, когда он слышит и слушает. И, хотя сам ал-ʻАскари так до конца и не научился слышать, он изловчился как можно чаще прислушиваться к Последнему – и в то же время Первому – своему дню, принимать его чужой – и одновременно собственный – бурлеск жизни.

Наверное, именно это обстоятельство никогда не сможет примирить «Последний день» с «Пророком» Джебрана и «Заратустрой» Ницше с одной стороны и с произведениями апологетов антиномий, французских экзистенциалистов – с другой. Муса ал-ʻАскари, при всем его видимом, наносном скепсисе по отношению к внешним атрибутам религиозной традиции, все-таки остается верным Евангелию, которому оставался верен его создатель. Профессор хорошо понимает, что единственное Существо, «имеющее власть» говорить, отлично от его «самости» – «камешка, облепленного снегом». Это Существо-Вседержитель видится им, как и многим другим проповедникам всеединства (в том числе русским), везде и во всем – в природе и супруге, в сыне и в богоподобных глубинах собственной, маленькой, почти плоской души. Но доктор ал-ʻАскари, осмелившийся помолиться Тому, Кого нельзя описать, так и не находит в себе сил заявить о своеобразном «вступлении» в права «наследования» Богу: о «новом Мусе ал-ʻАскари» читателю «Последнего дня» не известно почти ничего. Кроме, правда, того факта, что он действительно может родиться, чтобы каким-то неведомым образом пронести тихий свет сквозь темень чувств и «непросвещенного сердца».

События программного романа Нуайме разворачиваются на тесной площадке двадцати четырех часов. Однако упомянутый выше открытый финал напряженного, порой и вовсе мучительного дня доктора Мусы ал-ʻАскари не дает нам узнать о конце этого дня. Быть может, он, подобно седьмому дню творения, продолжается и сегодня? Вспоминая об этом предположении Августина, Нуайме-богослов не грешит против истины размеренной человеческой жизни. Да и как может быть иначе, если написанное неуклюжим пером неготового к «Новому дню» ал-ʻАскари творение так и не успело раскрыть перед читателем символику имен своих героев? Муса ал-ʻАскари (Моисей-Воин) не одерживает никакой победы, Руʼйа ал-Кавкабиййа (Видение Небесное) не предстает перед глазами влюбленного мужа, Хишам (Щедрость) так и не протягивает руки помощи своему растерянному отцу. Один только Не-Именуемый остается верным своей безымянной полноте, в которой явственно читается основное послание «Последнего дня», учащего внимательного читателя вспоминать о принципиально неразрешимых проблемах. «Роман-трактат», обрушивающийся в своем начале против всякой в корне слабой философии, венчается самым что ни на есть философским призывом: задавать вопросы, на которые в принципе нельзя ответить. Правда так и останется непознанной, но стремление к ее познанию, добрая дерзость и благоговение перед существованием истины отдадут в награду человеку его самого.

Впрочем, недосказанность, вложенная автором в саму грубоватую ткань произведения, оставляет герменевтические «ворота» «Последнего дня» открытыми – если не сказать настежь распахнутыми – перед литературными критиками. «Философия молчания» Нуайме, его первый тщательно проработанный манифест, по-прежнему ждет своего читателя, который, вдохновленный или, напротив, раздраженный бессилием его главного героя, непременно должен продвинуться на несколько шагов вглубь «темного тоннеля» вечной темы жизни и смерти, пугая черноту, окутавшую первый и последний дом Мусы ал-ʻАскари вложенным в руку ливанским классиком бумажным фонариком. К счастью, этот путь по наскоро набросанной «реке времен» теперь может проделать самостоятельно и русский читатель, оставляемый нами наедине с прямой речью «русского араба» Михаила Нуайме.

– Встань и простись с Последним днем!

Едва услышав этот голос, я мигом очнулся от глубокого сна, легким движением скинул тонкое покрывало и прямо сел в своей кровати.

Я открывал глаза очень медленно, будучи уверен в том, что первые лучи рассвета застанут меня в моей же комнате, наверное, тогда и удастся увидеть в шаге от кровати, или даже еще ближе, кому же принадлежит этот голос. Хотелось бы услышать от него немного больше того, что уже было мною услышано. Этот голос был слишком уж чистым, властным, решительным…

Однако моя комната по-прежнему пряталась в слепой темени; нельзя было даже отличить в ней одну вещь от другой. Меня сковывал страх, буквально онемело все тело с головы до пят; казалось, будто где-то неподалеку стоит невидимый человек, пристально в меня вглядывающийся. Иначе откуда бы мог взяться звук голоса, до сих пор звенящий в моих ушах?

– Встань и простись с Последним днем!

Я протянул дрожащую руку к торшеру, который всегда стоял рядом с моей кроватью, и не без труда нащупал выключатель. Свет разогнал тьму, и я, к вящему своему сожалению, понял: в комнате, кроме меня, никого нет. Все вещи оставались на тех местах, на которых лежали, когда я засыпал. Часы на запястье показывали полночь, и полуночную тишину, опутавшую меня, дом и сад, не тревожило ничего, кроме моего прерывистого дыхания и моего же беспокойного сердцебиения.

Был бы я одним из тех людей, что видения видят или получают тайные откровения, то нисколько не удивился бы услышанному. Я знавал многих женщин и мужчин, рассказывавших о видениях, настигших их во сне и наяву, и голосах, непонятно откуда с ними говоривших. Среди них был и один из моих коллег по Университету, преподаватель естественнонаучных дисциплин, который, казалось бы, по роду своей деятельности не должен был увлекаться подобными вещами. Как бы то ни было, именно он рассказывал мне о том, как однажды, во время семейного обеда, услышал предостерегающий голос своего вот уже десять лет как покойного отца, раздающийся откуда-то из-под стола и заставивший его отпрянуть в ужасе. Помнится, его удивляло, что никто не верил в эту историю, даже ближайшие родственники. По правде сказать, я тогда ему поверил, ведь в моей жизни не было ни одного божьего создания честнее этого мужчины.

А сам я… Да что «я»? Я пробежал целых пятьдесят семь лет жизни, и только сегодня мне довелось принять «звонок» из «того» мира, наверное, именно поэтому я и был так растерян и смятен… Меня всю жизнь водили дни, но я так и не научился вести их за собой, то есть я с благодарностью принимаю всю ту радость и горечь, которую они приносят, привыкаю к ним и не пытаюсь их привлечь к себе на службу. Да и кто я такой, чтобы приручать время, делать его заложником собственной воли? Вот, например, жена оставила меня год тому назад, чтобы жить с юношей, который ее любит и которого она любит не меньше. Если бы она любила меня больше, чем его, то вряд ли ушла бы и «прилепилась» к нему. Ей тогда едва исполнилось тридцать семь, а ему – двадцать пять; его я хорошо его знал – он учился у меня на философском отделении Университета. Сейчас оба они проживают в Швейцарии.