, жене Клавдия

15

и матери Нерона?

– 

Нет, почти ничего.

– 

А о Гите Уэссекской?

– 

Нет, кто это?

– 

Английская принцесса, первая жена Владимира Мономаха и, возможно, мать Юрия Долгорукого. Но это не точно. Что мать – не точно. Потрясающая женщина. Скорее всего, участвовала в Первом крестовом походе, представляешь? И мечтала написать мемуары. Только вообрази, сколько всего она могла нам рассказать о тяготах женщины в таком сложном путешествии. Миллионы невысказанных слов, тысячи предложений, сотни абзацев, десятки текстов. А Лидия Делекторская? Слышала? Нет? Ну Лидочка, русская переводчица, муза Анри Матисса. Дружила с Паустовским, переводила его на французский. Или Маргарет Штеффин

16

. Большая любовь, редактор и соавтор Бертольда Брехта

17

. Сколько она за него переписывала, а сколько накидывала идей? Никто не знает. Потрясающие, но их никто не помнит давно. Даже в России. Даже русскую Делекторскую. Или ту же Штеффин, которая умерла здесь, в Москве.

– 

Что она делала в Москве?

– 

Была проездом, с Брехтом. Они должны были ехать во Владивосток и оттуда на пароходе – в Сан-Франциско. Туберкулез последней степени. Ее пришлось оставить в Москве. Телеграмму о ее смерти Брехт получил в Иркутске. Ехал по Транссибу, прикинь. А ты о ней даже не слышала. Их никто не помнит. Парамонова их коллекционирует, знаешь? Все мечтает собрать особую энциклопедию. Она же права. Их мысли и слова – это же целая утраченная библиотека. Либерея. Навсегда потерянная, которую мы уже никогда не обретем.

– 

Да-да, феминистка Парамонова не могла не знать всех этих дамочек.

Дверь на балкон рывком распахнулась. Низкий порожек переступил улыбающийся Жэка, выглядевший немного протрезвевшим.

– 

А что это вы здесь делаете? Там ваши режиссеры «Трудно быть богом» Германа

18

обсуждают. Кэт, это же твой конек. Не хочешь высказаться? Они там, кажется, все неправильно поняли.

– 

Я пост опубликовала, там все написала, хватит, пожалуй. К тому же, с ними хорошего спора не выйдет. Так, обмен терминами. Для спора еще хоть один критик нужен.

– 

А я пойду послушаю! – Объявила Таня и выбежала.

Но разговора, похоже, действительно не получилось. Уже через несколько минут Сашка отчаянно наяривал Цоя, и все одурело голосили, нестройно, фальшиво, пьяные, уже окончательно не попадая ни в какие ноты. Он был талантливым бездельником. Работу свою ненавидел и делал чаще всего как придется. Потом обезоруживающе улыбался начальнику, примирительно говорил: «Сейчас все поправлю», и ему все всегда сходило с рук. Пописывал слишком веселые или слишком грустные песенки, прекрасно играл на четырех инструментах, был обладателем весьма приятного голоса и знал всю историю музыки от первых невнятных настукиваний неандертальцев до самых новых, молодых, неизвестных еще миру исполнителей. Где только он их находил.

Он играл с упоеньем, пел – с запредельным драйвом. И мог бы, пожалуй, собирать залы. Если бы не был ленивым оболтусом. С сережкой в ухе и татуировкой на всю грудь и руку.

Кто-то уходил, друзья прощались. Кэт сидела на балконе, прямо на полу, и ждала, когда все наорутся и отпустят наконец Сашку, ее соседа по подъезду. Одной идти домой в Столярный переулок было как-то жутковато. Несмотря даже на то, что дорога занимала не больше десяти минут.

Пьяное воображение снова погружало ее в какой-то вязкий полубред. Она обессилено сидела, тупо уставившись в одну точку и ни о чем не думала. Потом услышала, как в квартире забегали. Звонили телефоны, звучали взволнованные голоса.

Когда дверь на балкон снова открылась, Таня вошла очень медленно. Закурила. И сказала, что Олю нашли мертвой на Страстном бульваре.

Было семь утра.

Кэт отказывалась верить, что школьной подруги больше нет. Мозг, защищаясь, подсовывал ей все новые и новые воспоминания. Будто отвлекал от непостижимого.

Ольга Парамонова любила шутить и пересматривать фильмы Тарантино. Даже погибла на ночном Страстном вполне в его дикой кровавой эстетике.

На вопрос, кем она работает, обычно шутила: коллега Булгакова и Ильфа. Она и правда с детства мечтала писать для «Гудка», но за неимением больше в стране периодики подобного формата, пришлось согласиться на ленты «Известий». Признаться, что сообщаешь новости в стране без свободы слова для нее было как-то даже стыдно. Она вполне могла бы быть аналитиком, дерзким автором со строгими – домиком – бровями и навеки застывшей ироничной морщинкой возле рта. Любила всегда знать правду. И всему – истинные мотивы. Задавала циничные вопросы и позволяла себе едкие оценки. Презирала людей и искренне удивлялась, когда встречала в Москве что-то хотя бы отдаленно похожее на человечность. Мечтала написать веселые мемуары, но так и не взялась.

Кэт никогда не умела рассказывать самые тривиальные истории так весело. А сколько в их жизни было действительно смешного. Вспомнила, как однажды безответный петербургский поклонник Константин анонсировал приезд в Москву в ее день рождения. И как бы невзначай спросил размер ее ноги. Кэт удивилась, но, не задавая лишних вопросов, озвучила свой 36-ой.

– 

Ну ты и бестолковая! – Говорила тогда Оля. – Он же тебя покорить собирается! Боже, он тебе подарит какие-нибудь туфли дорогущие, точно говорю.

Кэт смеялась и отмахивалась, Оля не унималась:

– 

Тебе надо платье купить вечернее. Нормальное платье, чтоб с такими туфлями не стыдно было надеть. И новое колье.

Они просмотрели все модели самых крутых обувных коллекций, пытаясь угадать, что же выберет Костик. Потом оббегали все магазины и наконец купили наряд, который будет отлично смотреться с любыми туфлями.

– 

А прикинь, купит мне кроссовки. – Хохотала именинница. – Вот будет смешно.

– 

Какие кроссовки?! Он что, дурак, по-твоему? Кто девушке кроссовки дарит?

Кэт была сногсшибательна. Белый лаконичный футляр с умопомрачительным декольте, короткое колье, длинные серьги, собранные в небрежный пучок волосы. Ждали только Костика. Он, прямо с «Сапсана», на бал явился последним. Самого важного в тот день гостя Кэт символично встречала босиком. И он протянул ей большую, с бантом, коробку. Кэт радостно распаковала подарок. Внутри лежали ласты.

– 

Я знаю, что ты любишь плавать. – Торжественно объявил Константин, а Оля, хохоча, заметила:

– 

Если я решу сделать кому-нибудь самый нелепый подарок на свете, спрошу у тебя совет. Это ведь же даже не кроссовки.

Когда в следующий раз Константин собрался в Москву, Оля написала на его стене в Facebook: «35, люблю плавать, жду». И нарвалась на скандал от его тогдашней пассии, которая решила, что это возраст и приглашение. Костик краснел, бледнел, оправдывался и не знал, как утихомирить ревнивицу. А Оля какое-то время с нескрываемым удовольствием над ним издевалась, требуя доставить и ей особые петербургские ласты.

Оля обожала забираться на стулья с ногами. Ненавидела квашенную капусту и Киплинга. Ныряла с аквалангом. Знала наизусть все стихи Бориса Рыжего19. Любимому поэту было двадцать шесть. Магическая цифра. Он завязал петлю своими руками, не добредя четыре месяца до двадцатисемилетия.

Она знала английский и немецкий, боялась лошадей и недавно вышла замуж. Она мечтала выучить пять языков, освоить верховую езду и умереть в двадцать шесть, оставив двоих дочерей. Как Корнелия20, сестра гения немецкой литературы Гете. Конечно, она была ничуть не хуже одаренного брата и блистательного мужа Иоганна Шлоссера21. Но не оставила ни одной рукописи. Ни наброска, ни страницы дневника. Только стопку писем к подруге. Корнелия не писала ничего кроме них или кто-то потом не посчитал ее записи интересными или сколько-нибудь значимыми? Оказавшись в провинциальном Эммендингене, вдали от ученых бесед жителей университетских Лейпцига и Страсбурга, она должна была записывать свои мысли. Оля в это верила. Через год после смерти своей скромной супруги знаменитый политик, переводчик и историк Шлоссер женился вновь. Кипы оставленных Корнелией бумаг, скорее всего, просто выбросили, расчищая комнаты. Или оставили гнить на сыром чердаке огромного белоснежного особняка с аккуратной красной черепичной крышей. Судьба, достойная непризнанной гениальности. В доме, где она жила, сейчас публичная библиотека. По величайшей иронии судьбы там нет ни страницы, написанной ее рукой. В честь великого брата, который за всю жизнь появился в Эммендингене всего пару раз – улица, площадь, парк, памятники. А ей посвящен только торговый центр – «Корнелия-пассаж». Пожалуй, неплохо для той, которая не сделала ничего, просто знала пять языков, ездила верхом и умерла в двадцать шесть.