Вытираю руки о волосы, чтобы избавиться от влаги. Избавиться от этого ощущения. Теперь передо мной отчетливо предстаёт картинка. Девушка в зеркале с залитыми кровью волосами и в грязной одежде. Я бросаю в нее бутылку с водой, ожидая, когда разобьется стекло.

Но единственный звук, который следует за ударом бутылки о землю, — это раскат грома. Я резко оборачиваюсь. Гаснет свет.

— Черт возьми.

Я прыгаю и хватаюсь за верхние перекладины. Пальцы соскальзывают, и я падаю. Боль простреливает спину. Согнувшись пополам, я делаю размеренные вдохи, мысленно проверяя самочувствие. Потом пробую еще раз. Со стоном хватаюсь за прутья. Руки горят, но я цепляюсь и начинаю раскачиваться. Набирая обороты, я раскачиваюсь взад и вперед, уговаривая себя, прежде чем врезаться босыми ногами в дверь камеры.

Боль пронизывает мое тело. Я падаю на пол, выбив из легких воздух. Прежде чем я успеваю закричать, к горлу подступает острая тошнота, и я перекатываюсь на бок. Я пытаюсь дотянуться до ведра, но оно слишком далеко. Меня выворачивает прямо здесь, на полу.

Я корчусь, пока в желудке не становится также пусто, как в комнате, и внутри не останется ничего, кроме желчи. Горло горит, и я мысленно проклинаю себя за то, что выбросила воду. Когда я переворачиваюсь на спину, внутри меня оживает дышащий демон — боль. Он бушует, пробираясь к лопаткам. Всасываю воздух и выдыхаю. От внезапного мерцания на глаза наворачиваются слезы, и я моргаю.

Вспышки усиливаются, и я не могу сказать наверняка от боли это или из-за шторма. Раскат грома вторит каждому щелчку света. Свет и тьма. Сердце бьется быстрее, кровь болезненно пульсирует в ритм, синхронизируясь с мерцанием. Подобно кинопленке сквозь дымку боли я вижу поцарапанные изображения. Мой разум проигрывает битву.

Дождь стучит по жестяной крыше. Стук становится быстрее, сильнее, создавая вибрации и отбрасывая пляшущие тени на веках. Я пытаюсь заснуть, но шторм на улице мне мешает. Это напоминает мне, что скоро он будет дома.

Из прошлого до меня доносится журчание ручья среди сосен. Среди тонких ветвей гуляет ветер, словно насмехаясь надо мной. «Ты знаешь».

Я качаю головой, лежа на полу. От этого движения тело переворачивается и срывается с обрыва, и я по спирали падаю вниз, мне некуда приземлиться, мне не за что ухватиться.

— Перестань.

Журчанье ручья становится громче. Оно больше не исходит от деревьев. Я вижу его ботинки, спускающиеся по ступенькам, доски прогибаются под его весом. Я слышу лязг ключа, входящего в замок, затем скрип открывающейся двери.

Она в панике. Спрашивает, что делать. «Что мы будем делать?»

Я смотрю на девушку рядом со мной. «Будем хорошими девочками».

Я резко открываю глаза.

Нет. Нет, нет, нет.

Я пытаюсь подавить воспоминания и ползу к полосе серебряного света. Где она? Боже, где она, черт возьми?

От падения что-то во мне сломалось. Одна из запечатанных дверей сорвалась с петель.

Я слышу голос Сэди: «Как только ты сломаешь замки, пути назад не будет».

Насколько глубокой окажется кроличья нора?

Голос Грейсона ведет меня к свету, я царапаю ногтями пол. С каждым толчком мой спинной мозг пронизывает раскаленный прут. Я поглощаю эту боль, даже приветствую ее, потому что она настоящая. Я знаю, что она существует и почему.

Но воспоминания слишком быстро наполняют мой разум. Подавляя. Голова раскалывается, пытаясь отделить правду от вымысла.

«Он накачал меня наркотиками». Грейсону пришлось накачать меня наркотиками. Я цепляюсь за эту надежду, отчаянно желая, чтобы образы, атакующие мою голову, снова растворились в бездне. Но там, где когда-то царила тьма, теперь горит свет, освещающий заполненные призраками уголки.

Я дотягиваюсь до прутьев и крепко держусь, еще глубже погружаясь в эту нору.

«Я не дочь своего отца».

Не по крови. Не была рождена безымянной, безликой женщиной, которая умерла после моего рождения. Это не ее сад. Это не наш дом. Я родилась в тот день, когда он меня похитил. Перенес меня в свой мир замков, ключей и решеток. Я родилась в темном мире — после того, как меня вырвали из света.

— Он похитил меня.

Даже когда я все больше погружаюсь в воспоминания, психолог во мне отрицает все это. Подавленные воспоминания не заслуживают доверия. Они редко бывают точными. Это способ, с помощью которого мозг перераспределяет воспоминания, сортирует множество моментов, которые не укладываются в голове. Я хочу и дальше отрицать произошедшее, но теперь мне кажется, что у меня с глаз сняли пелену. Все стало так ясно, так ярко.

Так реально.

И я никогда не чувствовала себя более одинокой.

«Ты знаешь».

Я знаю. Я всегда знала о девушках, потому что когда-то была одной из них. Пока он не вытащил меня из камеры и не оставил для себя. Он был копом. Он был гребанным шерифом. Конечно, он также был моим защитником. Я охотно осталась в убежище и оставила тот мир позади, навсегда забыв о нем.

Человек, которого я убила, не был моим отцом. Но пациенты, которых я пытала, чтобы понять, кто я, что я…внезапно их стало слишком много. По двери бежит трещина, из щелей просачивается свет, мой мозг не выдерживает напряжения.

Я вырубаюсь.

Глава 26

ДО САМОЙ СМЕРТИ

ГРЕЙСОН

Спустя сорок шесть часов в клетке Лондон проигрывает бой.

Разум — порочное место.

Я нажимаю кнопку «Стоп» на диктофоне, затем отмечаю время в блокноте. Первую половину времени она потратила, проклиная меня, обвиняя и перечисляя способы, которыми я должен умереть, — эта часть мне понравилась. Она не осознает, насколько она талантлива, и какое преображение ее ждет. Я улыбаюсь, когда записываю ее предположение о наркотиках. Неплохая идея. Может быть в следующий раз.

Последние четыре часа… Были для нее самыми тяжелыми. И самыми показательными. Даже такая волевая женщина, как доктор Нобл, не может держать демонов взаперти вечно. Сейчас я наблюдаю за ней через экран компьютера, пока она спит, обняв себя руками.

Отрицание требует огромных умственных усилий. Вы должны быть абсолютно слепы, совершенно заблуждаться, чтобы не сломаться, столкнувшись с истиной в ее простейшей форме. Независимо от поступков, Лондон не страдает идиосинкразическими убеждениями. Она не бредит. Овладение искусством лжи было механизмом выживания, чтобы защитить себя, чтобы позволить ей стремиться к величию, несмотря на боль и вред, причиняемый окружающим.

Пришлось просто потянуть за ниточку, пока катушка не распуталась, раскрывая правду. Я наслаждаюсь аналогией, пока моя рука летает по странице журнала. Я хочу помнить наш момент. Потом это будет важно.

Могу ли я заявить, что знал все ответы до того, как впервые вошел в ее кабинет? Нет, совсем нет. Необычно для меня. Обычно я провожу обширное исследование по теме, перед тем как начинаю действовать. Но с ней… она была другой, особенной. В случае с ней было только ощущение.

То, что я всю жизнь воспринимал как чушь. Я работаю с фактами и доказательствами, а не с инстинктом или интуицией. Я верю тому, что великие умы до меня проверяли, изучали и доказывали.

Но, как я уже сказал: она другая. Я почувствовал родственную связь с ней, и это побудило меня препарировать наши отношения на части, расчленить их и сложить так, чтобы я мог проанализировать их и понять.

В данном случае, полагаясь на инстинкт, я пошел против своей природы. Доверяя этому странному новому ощущению, которое согревает мою кровь всякий раз, когда я думаю о ней. Любовь — если это действительно она — решила, что мы подходим друг другу, и предоставила доказательства. Наконец.

Я переворачиваю страницу, прижимая шариковую ручку к блокноту, и снова щелкаю, запуская видеозапись. Волосы в красивом беспорядке закрывают лицо, покачиваясь на полу, она снова и снова шепчет: «Он не мой отец».

Я приближаюсь к экрану, все внутри меня трепещет. Этот момент слишком искренен, чтобы быть игрой. Признание слишком конкретное, явное. Это ее правда — и ее правда совпадает с моей. Именно поэтому меня так тянуло к ней, и именно поэтому мы принадлежим друг другу.