— Ты не сделаешь это, — говорит она. — Все перепуталось. Нет камеры. Я тебя знаю, Грейсон. Где страх? Где фотографии моих жертв? — Ее голос пропитан гневом. — Нет. Ты не можешь сделать это, потому что это противоречит твоим убеждениям и схеме действий.

Я останавливаюсь, чтобы посмотреть в ночное небо.

— Как я уже сказал, пришлось сделать некоторые исключения. — Я снова копаю, наслаждаясь ощущением черенка, трущегося о ладони. — За тобой тянется длинный след жертв, Лондон. Я позволю тебе самостоятельно вспомнить их лица.

— Ты садистский ублюдок, никаких жертв нет!

К тому времени, как яма вырыта, солнце начинает выглядывать из-за деревьев. Затихли сверчки. Лес спокоен, нас окружает свежий утренний воздух. Я бросаю лопату и затаскиваю деревянный ящик в только что выкопанную землю. Придется использовать ящик для перевозок. Сам по себе это не гроб, но этого будет достаточно.

Я прибиваю еще несколько досок по бокам, чтобы закрыть зазоры, затем вылезаю и становлюсь на колени перед Лондон. Она истощена. Ее одежда была покрыта грязью, а сама она дрожит. Ее голова опущена, и я кладу руки на ее щеки, чтобы посмотреть ей в глаза.

— Ты можешь положить конец нашей боли, — говорю я. Я потираю ее щеки большими пальцами, убирая следы засохших слез. — Покайся, Лондон. Освободи себя. Признай правду о том, кто ты и что сделала, и на этом все закончится.

Ее взгляд сосредотачивается на мне. Затем она плюет мне в лицо.

— Ты не мой гребаный священник.

— Отлично. — Я освобождаю ее запястья и поднимаю на ноги. — Увидимся в аду, детка.

Ее крики усиливаются, словно у нее появляется второе дыхание. Я тащу ее к ящику.

— Лондон Грейс Нобл, вы виновны в укрывательстве убийцы. Вы осквернили жертв своего отца, похоронив последнюю девушку и сохранив останки всех жертв в секрете. Вы прятались за законом, используя его как щит. Таким образом, вас ждет та же участь, что и жертв вашего отца.

— Сволочь! — Она рывком отталкивается от меня. — Ты лицемер. Ты убивал людей и хоронил их. Как и он.

— Нет. Это были не люди — они были монстрами. Девочки, которых твой отец так нагло забрал из этого мира, были невинны. Девочки, которые не прожили достаточно долго, чтобы кого-то обидеть. И все это время ты молчала о них, как о грязном секрете. Ты заслужила наказание хотя бы за это. Следует похоронить и забыть о тебе, как и о них.

Я опускаюсь и обхватываю ее за талию, перебрасывая через плечо. Она бьет меня кулаками по спине, когда я прыгаю в яму. Ее миниатюрное тело достаточно легко запереть в ящике. Я захлопываю крышку.

— Да пошел ты… — кричит она. — Ты обманул меня. Ты солгал мне. Выпусти меня! Пожалуйста. Боже, Грейсон… не делай этого.

Мои руки дрожат, когда я забиваю первый гвоздь, запирающий ее внутри.

— Я не лжец, Лондон. Я сказал тебе это еще в первый день. Пришло время встретиться со своим истинным «я» и принять его, принять обманщицу, которой ты всегда была.

Грохот превращается в приглушенные удары, когда я засыпаю ящик землей. Я засыпаю яму более чем на четверть. Этого веса достаточно, чтобы удержать ее внизу. Ее крики еле слышны, и сделав последний бросок почвы на могилу, я ложусь на свежую землю.

И жду.

Глава 22

МОГИЛА

ЛОНДОН

Я похоронена заживо.

Паника — это живое существо, обитающее со мной внутри этой гробницы — единственное в кромешной тьме, что говорит мне, что я все еще жива. Я прижимаю ладони к дереву. Мое дыхание отражается от крышки, грудь горит, когда я втягиваю воздух.

Занозы цепляются за кожу. Боль обостряет мои чувства.

Он не может позволить мне умереть.

Но я смотрела видео. Я была свидетелем того, на что пошел Грейсон, чтобы исполнить свои наказания.

Меня снова обуревает страх, и я бьюсь о дерево, отчаянно пытаясь ощутить вкус свежего воздуха.

— Помогите!

Сквозь щели в досках в рот и глаза сыпется поток грязи. Я в панике вытираю лицо. Бью локтями о ящик. Я чувствую, как боковые стенки смыкаются. Коробка сжимается, поглощая меня. Вот дерьмо. Я сильнее нажимаю на крышку, предплечья горят от напряжения.

Сверху ссыплется еще больше грязи. Я ощущаю песок между зубами и поворачиваю голову, чтобы сплюнуть. Между тревожными вдохами я слышу, как что-то ползет по ящику. Двигаясь по рыхлой грязи, пытаясь найти путь внутрь. Ожидая, пока их еда сгниет.

О Боже. Я не могу так умереть.

Бремя незавершенной жизни — тяжелый груз, давящий на мою грудь. Болезненное сжатие усиливает беспокойство, пока я не начинаю задыхаться.

Каждый быстрый, сдавленный вдох я делаю с осознанием того, что он может быть моим последним. Каждый вздох содержит все меньшее и меньшее количество жизненно важного кислорода, которого жаждут мои легкие.

Успокойся.

Я повторяю это в голове, задерживая дыхание, заставляя себя успокоиться — расслабляя каждый мускул и каждый орган, жаждущий воздуха.

Дыши.

Я делаю неглубокий вдох. Медленный и ровный. Губы дрожат. Слезы текут из уголков глаз, а тело покалывает: организм переполняет адреналин. Головокружение сменилось эйфорическим спокойствием.

Я ненадолго задерживаюсь в этом состоянии. Прислушиваюсь к медленному дыханию. Чернота — густой и бесплотный кошмар. Тонкая хлопковая паутина опутывает разум, абстрагируя от происходящего. Кажется, будто прошли часы, пока я переключалась между двумя состояниями. Паникой и покорным принятием.

По мере того, как плывут мысли, я вспоминаю все, что откладывала на потом. Невыполненные цели. Мечты. Счастье.

Вырывается слабый смешок. Я учила пациентов не стремиться к чему-то столь эфемерному и бессмысленному, как счастье — это идея, а не цель. И все же я здесь, смотрю смерти в лицо, жалея, что не была немного более легкомысленной и счастливой.

Но на этот вопрос никогда не было ответа. На тот, который каждый задает себе: что сделает меня счастливой? Муж? Ребенок? Я фыркаю. На самом деле, об этом я не жалею. Я никогда не смогла бы прилагать достаточно усилий и уделять времени чему-то настолько всепоглощающему, как материнство.

Тем не менее, меня бесит тот факт, что меня лишили такого шанса. Жестокое напоминание о том, что я сама выбрала Грейсона. Я выбрала эту судьбу.

Я делаю вдох, чтобы наполнить легкие, и моргаю в темноте. Сожаление — это слабость. Я не могу позволить себе быть слабой.

Кроме того, у меня есть более насущные проблемы, чем мелочные сожаления.

Например, тела, закопанные на заднем дворе земли, зарегистрированной на мое имя. Я всегда планировала переместить их, избавиться от них… и теперь это тоже решит кто-то за меня. Девочек найдут. Кто-то купит мой семейный дом и снесет его. Перестроит. Перекопает сад мертвецов, и, слыша мое имя, люди будут вспоминать этот фильм ужасов, а не работу, которой я посвятила свою короткую и бесполезную жизнь.

С осознанием этого наступает паническая атака, захватывающая все чувства. Темнота смыкается, царапающие звуки усиливаются, от ощущения, что под кожей ползают жуки, из горла вырывается яростный крик.

Спокойные воды моего принятия бурлят. Внутри меня гремит буря, когда я атакую дерево. Я бью руками, пинаю ногами. Впиваюсь пальцами в смертельную ловушку, загоняя щепки под ногти. Я почти чувствую металлический привкус крови в разреженном, затхлом воздухе, и превращаюсь в бешеное животное, борющееся за свободу.

Полная решимости я борюсь со своей тюрьмой, и задеваю ногой какой-то предмет. Но замечаю это не сразу, слишком охваченная паникой, сжимающей в тисках мое тело и разум. Я поворачиваюсь на бок и упираюсь плечом в крышку, затем останавливаюсь. Я слушаю звук своего дыхания, усиливающийся в замкнутом пространстве. Думай. Думай. Думай.

Я анализировала Грейсона несколько месяцев. Я забралась ему в голову. Я его понимаю. У меня есть преимущество перед остальными жертвами. У него есть правила, и его болезнь требует, чтобы он их соблюдал.

Сделав три глубоких вдоха, я подавляю страх и замедляю дыхание. Береги кислород. Затем я спокойно подталкиваю ногой небольшой предмет вверх. Когда он оказывается у моего колена, я изгибаюсь и хватаю его.