В прошлых жизнях я пытал людей, убивал людей. Иногда спасал людей. Но не испытывал по отношению к ним высокомерия. Гордыня — ещё какой грех. Каждый обладает набором достоинств и отрицательных черт, несёт багаж добрых дел и сотворённых мерзостей, вторых всегда больше. Человек ценен собой лишь потому, что он — человек. Пусть смертный, короткоживущий и в абсолютном большинстве случаев обречённый на муки в загробной зоне.

Как мог успокоился, отложил дочитанного Олдриджа и взялся за Конан Дойла. Все знают «Записки о Шерлоке Холмсе», но сам писатель не считал их главной книгой жизни, он оставил много других, достаточно любопытных. За закрытой дверью в остальной части квартиры что-то происходило, шаркали шаги, звучали голоса.

Старался отрешиться. Конан Дойл не помог. Отложив книгу, сел в лотос начал медитацию. Восстановление после боя и накопление «пли» к следующему никто за меня не сделает.

Дверь открылась ударом.

— Ты!!! Гадёныш!

Миротворческая миссия мамы тела потерпела неудачу, если вообще имела место. Не исключаю, что, переговорив со своей мамой, снова начала маневры по моему отлучению от спорта. Подтолкнуть Евгения, униженного и злого, проще простого. Правда, он — неуправляемая ракета, после запуска несётся, влекомый собственными эмоциями как реактивной тягой, и не даст корректировать курс до взрыва.

Прервав медитацию и сжав зубы, чтоб не предложить ему вывернуть вторую руку, я расцепил ноги и молчал.

— Чтоб в моём доме… Не потерплю!

— При чём тут — твой дом? В ордер вписаны я и твоя супруга с равными правами на жилплощаль. Давай разменяемся, живи сам. Нам хватит однокомнатной, но в центре, а не на этой Камчатке.

Он не ожидал такого поворота, кинулся ко мне и замер буквально в полуметре, нависая над сидячим.

— Ты выгоняешь меня из моего собственного дома? Так убирайся сам!

— С радостью. Завтра же начну хлопоты об интернате. Туда будешь присылать алименты.

— Какие… — он матюгнулся. — С какой стати? Какие алименты⁈

Я не очень хорошо знал законы СССР и в определённой степени импровизировал, уверенный, что Евгений вообще мало в чём ориентируется за пределами научного коммунизма.

— Конституция велит родителям содержать детей. Если я перейду под опеку государства, получишь счёт. Мама — тоже. Четверть зарплаты каждого. Счёт придёт в партком БГУ. А пока освободи мою комнату.

В злых мелких глазках толстячка замелькали вопросы. Желание расправиться с взбунтовавшимся отпрыском конкурировало с ожиданием неприятностей на работе и весьма существенных трат, на меня они четверти бюджета точно не расходовали.

— Паразит!

Других аргументов он не нашёл и ретировался.

Утром уехал раньше — на занятия к первой паре, она начиналась в восемь-тридцать. Семья семьёй, но студентов нельзя лишать приобщения к сокровищам научного коммунизма.

— Почему ты не собираешься в школу?

Я не сказал, что завуч отпустила меня с уроков на соревнования по ходатайству из общества «Динамо».

— Смысл? Всё равно переводиться в интернат. Я сложу часть вещей. Пока переночую у товарища. Твой жирный уродец со своими «паразит» и «гадёныш» окончательно меня достал, не хочу и не могу его видеть.

— Он твой отец!

— Ма, ты же в молодости была красивой девушкой. Да и сейчас ничего. Неужели не могла найти мужа поприличнее?

— Тогда бы родился не ты, — резонно заметила та, не зная, что «Вышнему» плевать, в какое тело меня вселить.

— Ты права. Поздно жалеть. Давай искать выход. Напоминаю — кашу заварила сама. Расхлёбывай.

По её лицу заметил — за вечер и утро она уговорила себя, что корень зла не в глупом женском упрямстве, а в своеволии сына-недоросля и неутолённых амбициях ничтожества-мужа. Поверила на самовнушении, что не она подожгла фитиль конфликта. Получается, сейчас я её оклеветал.

Бабушка, та, в общем-то, хорошая, её не поворачивается язык назвать «бабушкой тела», встретила меня в растрёпанных чувствах, не препятствовала сложить вещи в запасной комнате, плотно заставленной шкафами из разграбленной в сорок пятом Германии. Дед хранил под потолком клетки с канарейками, они громко чирикали и, пардон, воняли. Дед, дядя и его семья меня не отвергли, хоть и не приняли с хлебом-солью, на том спасибо.

Конечно, я мог попроситься на несколько дней к Женьке. Тогда дилемма: оставить его телефон родителям тела — дать понять, что оставляю открытую дверь для примирения. Не давать — фактически ушёл в подполье. Вселение к бабе-деду приведёт к тому, что оба начнут названивать на Одоевского и увещевать. Естественно, они узнали мою версию произошедшего, а не под соусом «неблагодарный гадёныш».

Как же хорошо в центре города… Рядом — заснеженный парк Горького, аккуратный, ухоженный, полный живописных старых лип. В нём, откровенно говоря, уютнее, чем в иллюзорном саду тридцать третьей небесной канцелярии. Главное — всё близко, пятнадцать-двадцать минут пешком до «Динамо» через парк или столько же в институт физкультуры в противоположную сторону через улицу Радистов.

В этих кварталах крайне редко промышляли шпанёнки с дежурными «давай мелочь» или, чуть постарше, «дай закурить», я годами не встречал таких. В микрорайоне подростковые разборки давно стали «нормальной» частью жизни. За неделю до соревнований в школе из уст в уста передавался слух об «эпической» битве одоевских с харьковскими, а чуть раньше — с кальварийскими или ольшевскими. Поскольку молва о моих занятиях руконогомашеством уже растеклась, «авторитетные пацаны» приглашали в свои банды. Угрожали, когда отказывался. На Войсковом чувствовал себя словно на другой планете. Нормальной. И папа тела на меня не бросался.

Зато в одной восьмой бросился оригинал из «Локомотива», с первых минут названный мной «Попрыгунчиком». Он скакал челноком, как рекомендует советская школа бокса, но столь интенсивно, что вызывал изумление. Не человек, а пневмогруша, совершающая быстрые и бессмысленные движения. Попасть в него было крайне трудно.

Он лупил неожиданно и хаотично, поэтому — не слишком сильно, зато набирая очки. Я, перекачанный кефиром ради взвешивания и удержания в более тяжёлой весовой категории, чувствовал себя тюленем на суше.

— Он выигрывает по очкам, — предупредил Коган в первом перерыве. — Лови момент начала прыжка.

Тренер попал в точку. Боксёр двигается, отталкиваясь от пола. Теряя контакт с полом, на миг лишается свободы маневра. Понимая уязвимость, Попрыгунчик в прыжке молотил руками. Я знаю только один эффективный удар в боксе, использующий прыжок — апперкот в бороду сопернику, который намного выше ростом. Это не каратэ.

Плевать, что мне прилетело в скулу. Разок успел угадать точное местонахождение его головы в верхней фазе полёта и ударил в челюсть прямым, тем же каратешным цуки.

«Уноси готовенького. Кто на новенького?» — пел Андрей Миронов в жутко популярном тогда фильме «Достояние республики».

Унесли. Коган покачал головой. Попрыгунчик, пусть криво и коряво, но всё же следовал его доктрине, гуманно-советской: набирать очки. Я же сказал про себя «пли» и уложил недотёпу в аут.

Сняв шлем, потёр слегка ушибленную скулу. На соревнованиях взрослых шлемы не использовались, юниоров заставляли носить. Больше всего они защищали от рассечения бровей, оглушающее действие ударом руки в перчатке оставалось очень даже впечатляющим.

Ассистент Когана дежурил с кинокамерой. Наверняка снял нокаут, и будут смотреть-разбирать мой небоксёрский удар в боксе. Вес перчатки, кстати, мешает. В ней, думаю, разделочную доску не проломлю — даже не от амортизации, резкости не хватит.

К ночи, когда лёг в постель, к нам с канарейками заглянул дядя, брат мамы тела. Присел на край кровати.

— Валер! Сестра приходила. Нервничает, волнуется. Думает что делать.

— Раньше надо было думать. Перед тем как орать «никакого бокса».

— Ну, тебе рано знать, у женщин бывают дни, когда они не в настроении.

— Да, перед месячными. Я причём?

Он аж булькнул от моей осведомлённости. Не сдался и продолжил: