Я покорно склонил голову, внутренне абсолютно несогласный. Та же биография самого Когана, да и Ботвинника свидетельствует: если бы они не миндальничали и роняли в Союзе своих противников на ринг, ни одна падла не воспрепятствовала бы их участию в международных соревнованиях. Не хочешь конкуренции — выруби конкурентов.

Так рассуждают американцы, Коган иной закваски. Мне нужно сделать восемьсот миллионов американских долларов. Значит, без вариантов — придётся быть кровавым пиндосом в советской шкуре.

— Вон с ринга. Оба. Валерий! Тебе рано в спарринг.

А я не спустился.

— Объясните, Владимир Львович. Вы не дали никаких установок. Бокс — это борьба за победу. Я боролся, Моня тоже. Во втором раунде рассчитывал, что он выдохнется, перейду в наступление, он будет защищаться и контратаковать. Но пошёл обмен ударами, вы не останавливали… Чего вы хотели от меня?

Ежу понятно: чтоб я взвыл в голос как побитая собака. Для этого инструктировал Моню, но не меня.

Коган переглянулся с моим соперником. Я вывернул дело наизнанку, переевреив обоих. Естественно, кому понравится!

— Тебе не нравится моя метода тренировок? Не держу.

«Спартак» Ботвинника, кстати, намного ближе к Одоевского, чем «Динамо». Но то — перспектива на семьдесят третий, я промолчал про переезд.

— Всё нравится. Только объясняйте подробнее. Извините, порой туго соображаю. Сделаю всё, что вы скажете.

Демонстрируя почтение, поднырнул под канат и спрыгнул с ринга. Но чёрная кошка пробежала. Коган всё же ставил меня в пару с другими, теперь чётко обозначая, что отрабатывается и как должен работать каждый.

С Кимом произошёл странный поворот. За лето он пообщался с какими-то адептами кун-фу, практикующими тактику и технику с упором на работу руками на короткой дистанции. Теперь после разминки мы попарно становились друг напротив друга в киба-дачи, стойке наездника, и молотили друг друга кулаками в корпус и голову, стараясь блокировать атаки соперника. Какие-либо ограничения на технику карате Ким для меня отменил. Бокс — боксом, но здесь боевое самбо.

Тем временем фотосессия «папа и я — вместе спортивная семья» не состоялась. По возвращении с колхозных полей родитель узнал, что его монография о заслугах компартии в создании колхозов и, соответственно, в организации массового голода среди крестьян, высочайше рекомендована в качестве диссертации на соискание учёной степени доктора наук. Осталась техническая мелочь — правильно оформить, подобрать научных оппонентов, провести через кафедру и учёный совет, а также через защиту, чем он с жаром и занялся. А уж семья из доктора идеологически правильных наук, практически профессора, в паре с ним доцента политэкономии социализма, была обречена на успех при распределении квартир.

Краем уха я слышал от родителей фамилию ещё одного претендента на жилплощадь в доме по улице Одоевского, 81. Из усвоенных от «Вышнего» уроков истории Белоруссии, а он вылил на меня всё, хоть косвенно имеющее отношение к условиям занятия боксом, тому предстояло стать Председателем Верховного Совета БССР и подписать в Вискулях эпохальный документ о ликвидации Советского Союза. На момент раздачи квартир в элитном доме, но неэлитном районе, Станислав Шушкевич был всего-навсего профессором и заведующим кафедрой какой-то там ядерной физики БГУ. До светоча настоящей науки — научного коммунизма — ему как до Китая раком. Тем более в сравнении с членом парткома университета. Физик-ядерщик с трудом выпросил для семьи двухкомнатную этажом выше.

Мы переехали в семьдесят третьем. Мамины надежды, что район благоустроится, оправдались лишь отчасти. Окна выходили на север, на деревню Медвежино, и это был совершенно не пасторально-прекрасный сельский пейзаж, а ряд домов-доходяг, обречённых на гибель надвигающимися девятиэтажками. Останки деревни выглядели бомжами, доживающими век под мостом. Их жители смотрелись не более празднично.

Отец объяснял: хибары снести очень трудно. В большинстве домишек никто не живёт либо по одному-двое, а прописано по пятнадцать, каждого полагается обеспечить квартирой в Минске из расчёта двенадцать метров жилой площади на душу. Поскольку земля в СССР не стоила практически ничего, а затраты на подведение коммуникаций считать было некомильфо, предпочитали тянуть кварталы дальше к кольцевой дороге, окружая подобные острова частного сектора, где капремонт и, тем более, реконструкция домов запрещалась. Город кишел деревянными скворечниками довоенной постройки, они занимали то ли треть, то ли вообще сорок процентов площади, за точность не ручаюсь.

Поскольку переезд состоялся до начала учебного года, перед шестым классом папа взял меня за руку словно дошколёнка и повёл записывать в новую, только открывшуюся школу номер сто двадцать семь. Она не была ближайшая к дому, в той иностранным языком был французский, а на Якуба Коласа я изучал английский. Слово «изучал» стоит взять в кавычки, уровень советского школьника в иностранном после пятого класса — ровненько нулевой, и, в общем-то, с тем же успехом я бы начал любой европейский, все основные мне знакомы, но родитель был уверен, что английский рулит. Возможно, он переслушал «голосов». Его, владеющего только русским и русским матерным, увлечение Англией и Штатами сколько-то десятилетий назад квалифицировали бы как «низкопоклонство перед Западом», попёрли бы не только из парткома БГУ, но и из КПСС вообще, а без партбилета преподавать научный коммунизм никто не позволит. Но близилась разрядка, во Вьетнаме война шла к концу, Судного дня ещё не началась, поэтому батя с важным лицом и ничего не опасаясь доказывал измотанной тёте-завучу, что английский его отпрыску кровно необходим. В итоге меня записали в шестой класс школы, относящейся к другому кварталу, чем папа обеспечил мне веселуху по десятый класс включительно.

Мальчиши-драчуны кучковались не только по месту жительства, но и по принадлежности к школе. В сто двадцать седьмой я слыл чужим, потому что жил в другом месте. Во дворе дома по Одоевского своим не стал, потому что тамошние пацаны поголовно ходили в сто двадцать шестую. В результате каждый поход в школу и обратно, примерно четверть часа в одну сторону, превращался в лотерею — услышу ли я сегодня «Эй, пацанчик, мелочь есть? А если найду?»

Как не грустно признаться, отдавал. Экономия пятнадцати советских копеек не приблизит к восьмистам миллионам долларов. И у нас, и в «Спартаке» Ботвинника случались эксцессы, когда боксёр, отбиваясь от шоблы в пять-десять гопников, ломал кому-то челюсть, менты, получив сигнал из больнички, устраивали разбор, шпана единогласно переводила стрелки на спортсмена. Не сажали, возраст уголовной ответственности не наступил, но добивались исключения из секции, а также ставили на учёт в детскую комнату милиции. Мой отец, вдобавок, получил бы подарок по партийной линии, а маминых «я же предупреждала!» хватило бы на десятилетия вперёд.

Её мечты, что жить будем исключительно в доцентско-профессорской среде, растаяли как дым. Окружение было пролетарским. Местами откровенно люмпенским. Наш дом считался населённым недобитой буржуазией. Употребив и закусив на детской площадке во дворе, местная алкашня непременно отливала и гадила по-крупному именно в наших подъездах, они не запирались. «Москвич», прекрасно ночевавший у площади Якуба Коласа, здесь всего лишь раз оставленный на ночь во дворе, лишился колпаков колёс и щёток стеклоочистителей, отец наутро, ругаясь на чём свет стоит, отогнал его в дедушкин дворик на Войсковом переулке, идея ездить в университет на занятия на собственной машине провалилась с треском.

А знал бы он, как судьба меня отблагодарит за его радения в отношении английского… Старая еврейка, обучавшая меня в девятнадцатой школе, владела им неплохо, несколько старомодно, правда. Её ограничивали более чем скудная школьная программа с замшелой методикой преподавания и полное отсутствие тяги учеников к любому иностранному языку. В СССР за рубеж ездили единицы, основная масса не имела шанса, так зачем напрягаться?