Эти стены – как Фаустина, Морель, рыбы из аквариума, одно из солнц и одна из лун, трактат Белидора – лишь проекции, бросаемые машинами. Они совпадают со стенами, которые выложили каменщики (это те же стены, снятые аппаратом, а затем спроецированные на самих себя). Там, где я сломал стену или отбил от нее куски, остается стена спроецированная. И пока действуют машины, нет силы, способной пройти сквозь эту проекцию или ее разбить.

Если я сломаю одну стену целиком, когда машины остановятся, комната окажется открытой, это будет уже не комната, а ниша; но когда машины начнут работать, стена восстановится вновь и будет непроницаемой.

Очевидно, Морель задумал это двойное ограждение, чтобы никто не смог коснуться машин, хранящих его бессмертие. Однако он не досконально изучил природу приливов (наверняка то был иной солнечный цикл) и верил, что система будет работать непрерывно. И он же пустил слух о пресловутой чуме, до сих пор надежно предохранявший остров от любопытных.

Моя задача – остановить зеленые моторы. Конечно, нетрудно будет найти место, где их рассоединить. За один день я научился пользоваться мотором, вырабатывающим свет, и насосом, подающим воду. Выйти отсюда легко.

Меня спасло окошечко – вернее, спасет, мне не суждено умереть от голода, не суждено, смирившись, преодолеть отчаяние и слать приветы тем, кого я оставляю на земле, – подобно японскому капитану с тонущей подводной лодки, добропорядочному, законопослушному чиновнику, который мучился в агонии на морском дне. В «Нуэво диарио» я прочел письмо, найденное на подводной лодке. Умерший приветствовал императора, министров и по иерархии всех морских начальников, которых успел перечислить, ожидая наступление удушья. Помимо того, он описывал собственные ощущения: «Теперь у меня из носа пошла кровь; кажется, лопнули барабанные перепонки».

Я иду по стопам этого капитана, записывая с такими подробностями все свои действия. Надеюсь, я не повторю его конца.

Пережитые мною ужасы запечатлены в дневнике. Сегодня я много писал; думается, бесполезно искать неизбежные аналогии с умирающими, которые строят обширные планы на будущее или, идя ко дну, успевают увидеть в мельчайших деталях всю свою жизнь. Последний миг должен быть сумбурным, беспорядочным, мы всегда так далеки от него, что не можем представить себе мутящие его тени. Сейчас я брошу писать и спокойно посмотрю, как остановить моторы. Тогда проем откроется вновь, как по мановению волшебной палочки: если же нет, я (хотя и навсегда потеряю Фаустину) примусь колотить их ломом, как колотил стену, разобью их, отверстие мгновенно откроется, и я окажусь на воле.

Мне все еще не удалось остановить машины. У меня болит голова. Легкие нервные приступы, с которыми я быстро справляюсь, прогоняют наступающую сонливость.

У меня такое ощущение (несомненно, ошибочное), что, если бы мне удалось глотнуть немного свежего воздуха, я сразу же решил бы все проблемы. Я попытался разбить окно, но оно неприступно, как все, что меня окружает.

Твержу себе: главная трудность – не в сонливости, не в отсутствии воздуха. Эти моторы должны очень отличаться от остальных. Логично предположить, что Морель сконструировал их так, чтобы в них не разобрался первый же, кто приедет на остров. И все-таки трудность управления, очевидно, заключается в отличии от других. Поскольку я не разбираюсь ни в одном, эта главная трудность исчезает.

Вечность Мореля зависит от моторов; очевидно, они очень прочны, значит, лучше не пытаться их разбить. Я только устану и зря изведу воздух. Чтобы удержать себя от необдуманных действий, я пишу.

А если Морель сообразил заснять моторы…

В конце концов страх смерти избавил меня от ощущения собственной некомпетентности; мне словно вдруг дали увеличительное стекло; моторы перестали быть случайной глыбой металла, обрели формы и смысл, позволили понять их назначение.

Я рассоединил машину и вышел наружу.

В машинном отделении я смог опознать (кроме водяного насоса и генератора, уже упомянутых выше):

а) группу передатчиков энергии, связанных с валом, который находится в нижней части острова;

б) отдельную группу приемников, записывающих устройств и проекторов вместе с сетью аппаратов, расположенных так, чтобы охватить всю территорию острова;

в) три портативных аппарата – приемники, записывающие устройства и проекторы – для съемки и проецирования отдельных объектов.

Еще я нашел – там, где, по моим предположениям, находился самый главный мотор, а на деле это был ящик с инструментами – неполные чертежи, задавшие мне дополнительную работу и предоставившие сомнительную помощь.

Озарение наступило не сразу. Перед тем я прошел через следующие этапы: Первый – отчаяние. Второй – раздвоение на актера и зрителя. Я сосредоточился на ощущениях подводника, задыхающегося в морских глубинах и в то же время как бы на сцене. Спокойный, сознавая свою стойкость и смущаясь собственного геройства, я потерял на этом этапе много времени; когда я вышел, было уже темно, и нельзя было искать съедобные коренья.

Прежде всего я запустил приемники и проекторы отдельных изображений. Я расположил перед аппаратом цветы, листья, мух, лягушек. И с волнением смотрел, как рядом с настоящими появляются их двойники.

Потом я совершил оплошность.

Я поднес к приемнику левую руку, включил проектор, и возникла рука, отдельная рука, лениво шевелящая пальцами – такая, какой я ее заснял.

Теперь она – еще один предмет, почти животное, существующее в музее.

Проектор работает, я его не выключаю, не избавляюсь от руки; вид ее не отталкивает, скорее забавляет. В фантастическом рассказе зловещая рука неотступно преследовала бы героя. А на деле – что в ней опасного?

Растительные передатчики – листья, цветы – погибли через пять-шесть часов; лягушки – через пятнадцать.

Копии продолжают жить, они не подвержены распаду.

Теперь я не знаю, какие мухи настоящие, а какие искусственные.

Цветы и листья, возможно, завяли без воды. Лягушек я не кормил, повлияла на них, наверное, и смена среды.

Что же касается руки, изменения, как я подозреваю, происходят от страхов, которые нагнал на меня аппарат, а не от него самого. Я ощущаю непрерывное, хотя и слабое жжение. Стала шелушиться кожа. Накануне я разволновался. Я чувствовал, что с рукой произойдет что-то ужасное.

Мне снилось, что я чешу ее, и она легко распадается. Скорее всего я ее повредил.

Вынести еще один день – выше моих сил.

Прежде всего мне захотелось перечитать абзац из речи Мореля. Потом, развеселившись, я подумал, что сделал открытие. Не знаю, как это открытие превратилось в другое – остроумное и смертоносное.

Я не убью себя сразу. Уже стало привычным, что самые блестящие мои теории рассыпаются на следующий день, остаются доказательством странных комбинаций неумения и энтузиазма (или отчаяния). Быть может, если я запишу свою идею, она утратит смысл.

Вот фраза, удивившая меня:

«Вы должны простить мне эту сцену, поначалу скучную, затем страшную».

Почему страшную? Им предстояло услышать, что их фотографируют новым способом и без предупреждения. Конечно, неприятно узнать a posteriori [22], что восемь дней вашей жизни во всех их подробностях запечатлены навсегда.

В какой-то миг я подумал: «Один из этих людей скрывает роковую тайну; Морель постарается раскрыть секрет и рассказать о нем».

Случайно я припомнил, что в основе того ужаса, который испытывают иные народы перед фотографией или рисунком, лежит убеждение, будто душа человека переходит в его образ, и человек умирает.

Меня рассмешила такая мысль: неужели Морель, сфотографировав друзей без их согласия, почувствовал угрызения совести; я подумал, что обнаружил в уме своего ученого современника пережитки древнего страха.

Я вновь перечел фразу:

«Вы должны простить мне эту сцену, поначалу скучную, затем страшную. Мы забудем о ней».