Когда вышел снова, на нем была привольно расстегнутая рубашка, и на одном плече висело полотенце, он нес небольшую фаянсовую посудину и кожаный мешочек для бритья. Спустился по сходням и пошел через поле к складу, все еще босиком и ступая осторожно, выбрался на железнодорожную насыпь и сделал три робких шажка по горячей стали, после чего спрыгнул снова. Немножко сплясал, обжегшись, а дальше пошел по гари и грубым шпалам. Мимо пейзажа старых покрышек и брошенных цистерн, ржавеющих в зарослях бурьяна, бездонных ведер и разломанных бетонных блоков. Сойдя с насыпи, свернул вдоль складской боковой стены, новая жесть ярко оцинкована и подрагивает от неимоверного жара, а его тень черно морщится по всему ее гофрированному сиянью, как актер из жатой бумаги в спектакле театра теней. На дальнем конце склада имелся латунный кран. Под ним лежала треснутая красная глина в форме раковины, а в середине – темный охряной глаз, куда капала вода. Саттри встал на колени и разложил свои пожитки, зеркальце повесил на гвоздь, лохань установил под кран и пустил воду. Прищурясь, рассмотрел щетину, праздно пробуя воду одним пальцем. Из крана в такую жару она текла горячая, и он ладонью намылил себе щеки и смочил кисточку, после чего тщательно взбил пену. Затем раскрыл бритву, коротко поправил ее об одну сторону бритвенного мешочка и взялся за бритье, туго натягивая кожу двумя пальцами.
Закончив, выплеснул воду под раскаленную стену склада, где ее бусины взорвались паром, краткая радуга. Снова наполнил лохань и снял рубашку, поплескал на себя и намылился, сполоснулся и вытерся полотенцем. Бритву убрал, почистил зубы, сидя на корточках в грубой глине, озираясь. Над прибрежьем висела жаркая тишь. Над испятнанными и покосившимися хижинами из вагонки, над заваленными штыбом пустырями и полями осоки проволочного цвета, над пустошами орштейна в воронках и железнодорожным полотном. И тишь среди этих раскаляющихся колоссов из жести и внизу у камней, орляка и грязи, что отмечали речное побережье. Что-то похожее на мышку, только без хвоста, вылезло из бурьяна ниже него и пересекло открытое место, как заводная игрушка, стремительно скрылось с глаз под складской стеной. Саттри сплюнул и прополоскал рот. По Передней улице к магазину шла черная ведьма, известная как Мать Она, хрупкий скрюченный силуэт в черном воротнике с рюшами, а трость ее судорожно утруждалась, пробираясь сквозь жару. Он поднялся и собрал вещи, и вернулся по высохшей глинистой канаве у края склада и вдоль путей, и через поля.
Приближаясь к будке, он увидел длинную серую кошку, что с трудом перемещалась к зарослям бурьяна, таща за собой рыбину с себя длиною. Он заорал и замахал на нее руками. Подхватил и метнул камень. Ковыляя робкими босыми ногами по стерне. Когда подошел, кошка ополчилась на него, изголодавшаяся и рычащая тварь, на бритвенно-остром хребте шерсть дыбом. Рыбу не выпустила. Саттри кинул в нее камнем. Кошкины уши прижались к голове, а хвост продолжал подергиваться. Он швырнул еще один камень, и тот отскочил от ее голых ребер. Кошка выронила рыбину и взвыла на него, все еще припадая в боевой стойке на костлявые локти.
Да будь ты проклята, сказал Саттри. Пошарил вокруг, покуда не наткнулся на здоровенный ком высохшей грязи, и, подойдя ближе, раскрошил его над животным. Кошка завизжала и отбежала прочь, тряся головой. Саттри забрал рыбину и осмотрел ее. Сполоснул тушку в реке и собрал остальную рыбу из лодки, навалил ее в свою моечную посудину, шаткий груз, и ушел в будку. Кошка уже вернулась в ялик на поиски.
Дневное солнце полностью опаляло жестяную крышу, и потому жара в плавучем доме была нестерпимой. Он сложил вещи и достал чистую рубашку и брюки из своего картонного бюро, оделся и взял ботинки и носки, с полотенцем вышел на палубу. Там сел, глядя сквозь поручни, спустив ноги в реку. У моста ниже под берегом правил шестом старик на ялике. Стоя шатко и дерзко. Орудуя крюком на длинной рукояти. Собрат-трудяга в этих клоачных пределах, занят ремеслом, какое сам себе измыслил. Старика звали Мэггесон, и Саттри улыбнулся, видя, как он усердствует, перемещаясь медленно, притененный пальмовыми опахалами широкополой и обтрепанной волокнистой шляпы.
Он вытер ноги и надел носки и башмаки, причесался. В будке завернул рыбу в газету и перевязал бечевкой, а из угла взял жестянку для угольной нефти. У двери оборотился убедиться, что ничего не забыл, а после этого ушел.
Добравшись до улицы, шел по ней, пока не набрел на плоский пятачок у края мостовой и под бурьяном, и там остановился и облил керосином теплый вар. Затем поставил жестянку в зарослях не на виду и двинулся дальше.
Сурово, сурово мелкая шоколадная детвора кивала или подымала бледно-бурые ладошки. Здрасьте. Здаров. Он взобрался от реки и направился со своей рыбой к городу.
Только начав жить у реки, Саттри отыскал, как среза́ть путь по старым садам на речном откосе, извилистую тропу, посыпанную шлаком, она углами взбиралась за старыми домами из почернелых досок и старыми крыльцами, где с гниющих фасадов ниспадали проржавевшие мотки жалюзи. Но, проходя под одним высоким окном, вечно слышал он тупое бормотанье брани и угрюмых проклятий, и больше уж не выбирал ближнюю тропу, а ходил в окружную по улицам. Сквернослов, однако, переместился к другому окну, настолько велик был дом, который делил он со своею душой, и по-прежнему мог наблюдать за проходившим рыболовом. В те поздние годы он перестал показываться на улице вообще, а это было трудно для того, кто привык что ни день ковылять где ни попадя и изливать желчь на посторонних. Вахту свою он несет исправно. Старик, смутно видимый в углах верхних окон.
Рыночная улица утром в понедельник, Ноксвилл, Теннесси. В сей год одна тысяча девятьсот пятьдесят первый. Саттри с его свертком рыбы, идя меж рядов брошенных грузовиков, заваленных продукцией и цветами, в воздухе буйствует сельская торговля, повсюду смердит фермерским провиантом с уклоном в легкий намек на гнилость и разложение. Дорожку украшали собой парии и слепые певцы, шарманщики и псалмопевцы с губными гармониками скитались туда и сюда. Мимо скобяных лавок, и мясницких, и маленьких табачных. Сильный запах кормежки в жаркий полдень – как бродящая брага. Немые коробейники, глядящие с насестов своих телег, и цветочницы в шляпках своих, словно гномики под капюшонами, нанесенные теченьем сезонники, сдержанные, с коленями под фартуками, а нижние губы вспухли от нюхательного табака.
Шел он среди торговцев и нищих, среди неистовых уличных проповедников, попрекающих заблудший мир с пылом, какой неведом здравым. Саттри восхищался ими, их жаркими глазами и замусоленными библиями, зазывалы Господни, вышедшие в мир, будто стародавние пророки. Частенько стоял он у закраин толпы ради случайного объедка вести из-за палисада.
Пересек дорогу, переступая канавы, забитые какой-то зеленкой. Из-за грузовиков вышла нищенка, ее пятнистая и иссохшая рука преградила ему путь, немощный коготь затрепетал у его груди. Он скользнул мимо. Застойный монашеский дух от ее одежды, внутри сухая плоть. Глаза старой побирушки проплыли мимо в дымке горечи, но у него ничего с собой не было, кроме рыбы.
Он прошел под сенью рыночного здания, где кирпич цвета высохшей крови высился башенками и куполами, сбрендив, в жару дня, одержимое наслоенье форм без прецедента или соответствия в анналах архитектуры. На высоких барбиканах подскакивали и охорашивались голуби или срали с почернелых парапетов. Саттри протолкнулся сквозь серые двери внизу.
Он прошагал по прохладной плитке, стук его каблуков глушился опилками и древесной стружкой. Мимо кожаными колодками прогреб получеловек на роликовой тележке. В верхнем сумраке медленно вращались громадные вентиляторы, и мимо толкались плечами базарные покупательницы с корзинами, глаза ошалелые от изобилия, сквозь какое перемещались, оробелые женщины в капотах из набивного гинема, у которых уже выело подмышки, за ними тащилась маленькая испуганная детвора в теннисках. Они толпились и поворачивали, и шаркали мимо. Саттри бродил среди прилавков, где бабушки-крошки предлагали цветы, или ягоды, или яйца. Ряды линялых фермеров, сгорбившихся за буфетными стойками. Этот лепрозорий съестного, и флоры, и увечного человечества. Каждое второе лицо подагрическое, вывернутое, в клубнях каких-то наростов. Почернелые от гнили зубы, глаза слезливы и пусты. Хмурые и мелкие людишки, обрамленные фунтиками цветков, сбытчики эзотерических товаров, причудливых электуариев, расставленных рядами в банках, и эликсиров, настоянных во тьме луны. Он шел мимо штабелей молодок в ящиках, пухлых зайцев с рубиновыми глазками. Масло в ваннах во льду и бурые или алебастровые яйца стройными рядами. Дальше мимо мясных прилавков, шарканьем подымая мух из опилок в пятнах крови. Где телячья голова покоилась розовая и ошпаренная на подносе, а мясники точили ножи. Громадные тесаки и костепилки подвешены над головой, а усеченные говяжьи туши в неприхотливой скотобойне у окороков на разногах порастали синими хлопьями плесени. На рыбном рынке тускло изукрашены холодными серыми тенями корыта толченого льда.
