Феликс сделал ещё один глоток виски и вернулся к чтению.
«Я стою перед зеркалом и смотрю на себя.
И не знаю, смотрю ли я на себя. Или она смотрит на меня. И я не уверена, что она – это я. Мне страшно думать, что в зеркале могу быть не я. Мне страшно думать, что я могу быть в зеркале. Не знаю, как у других, а у меня во снах так бывает: я вижу себя и не уверена, что вижу себя. Отражение в зеркале дискретно: в один момент оно знакомо, в другой передо мной стоит совершенно чужой человек. Она красивая. Она молодая. И она зачем-то оделась так же, как я. В какие-то мгновения она – это я. В какие-то мгновения – нет. И от этой дискретности мне страшно. Но тоже дискретно: в какие-то мгновения страшно, в какие-то – нет. А в какие-то – странно.
Мне странно думать, что я могу быть не я.
Даже во сне.
Когда я боюсь, когда вижу не себя – внутри меня зарождается страх, но я осознаю его лишь в следующий миг – когда возвращается моё отражение. Когда я ощущаю себя собой, там, в зеркале, я начинаю бояться того, что там была не я. Боюсь, вижу себя, понимаю, как всё глупо, и перестаю бояться. И вижу в зеркале чужака. И меня вновь накрывает страх.
Я боюсь, когда я – это я. И спокойна, когда становлюсь другой.
А может, мне действительно нужно стать другой?»
– Какой именно другой, Вика? Нет ли в твоих словах аллегории на самоубийство? Стать другой – перейти в другой мир?
Вербин закрыл дневник и повертел его в руках.
Строгий, но красивый блокнот в кожаном переплёте, с желтоватыми нелинованными листами. Явно дорогой. Листы не особенно плотные, но не газетная дешёвка, рвущаяся под нажимом – хорошего качества, приятные на ощупь. Записи Виктория вела аккуратным, ровным, очень разборчивым почерком. При этом почерк нигде не сбивался – Феликс пролистал блокнот и убедился, что девушка бралась за дневник, лишь пребывая в состоянии полного душевного спокойствия. Но можно ли в таком состоянии рассуждать о самоубийстве?
Вербин не знал, как на этот вопрос ответят психиатры, но для себя – после некоторых размышлений – решил, что, рассуждая о том, чтобы стать «другой», Вика не имела в виду физическую смерть.
«Я стою перед зеркалом и смотрю на себя.
Не думаю ни о чём, просто разглядываю себя. Мне нравится то, что я вижу – я молода и красива, я часто улыбаюсь, не задумываясь о том, что улыбки превращаются в морщины, но я не могу не улыбаться, особенно глядя на своё отражение – оно мне нравится. Но сейчас я равнодушна. Как будто вижу не себя, а себя чужую. Но сейчас я вижу себя, и потому теперь меня пугает равнодушие… Нет, пожалуй, смущает. Именно смущает. Я не понимаю, как можно относиться к себе так. Я не хочу относиться к себе так. Но разглядывая себя сейчас, не испытываю никаких эмоций.
Она красива.
Я просто на неё смотрю.
И знаю, что буду делать дальше.
Оно лежит на спинке стула справа от меня. Стул повёрнут так, чтобы платье было удобно взять. Сейчас оно неподвижно на стуле, отражается в зеркале и тоже красиво. Я им не восхищаюсь, но оно мне нравится. И ещё мне нравится, как оно сольётся со мной.
Мне нравится думать об этом.
Эмоции возвращаются, равнодушие съёживается мелкой кляксой, потому что его прогнало воздушное, белое, похожее на пеньюар платье, которое я снимаю со спинки стула и надеваю на себя. Вплываю в него. Сливаюсь с ним. Я чувствую воздушное платье, как новую кожу. Оно прекрасно, и в нём я особенно красива. Равнодушия больше нет, и я себе улыбаюсь, не думая о том, что улыбки превращаются в морщины. Я улыбаюсь себе в новой коже, которая так похожа на воздушный пеньюар. Которая подчёркивает достоинства моей фигуры.
Теперь моё отражение ещё красивее. И я больше не хочу ему улыбаться, я хочу ему засмеяться – радостно, весело, с удовольствием! Хочу горделиво расправить плечи, переполненная восторгом от того, что я – это она… Но не могу. Потому что не верю.
Даже во сне – не верю.
А потом просыпаюсь, но несколько мгновений ещё продолжаю видеть себя в чудесном белом платье. Видеть своё отражение, которому хочется смеяться. И лишь потом понимаю, что взгляд давно уткнулся в тёмный потолок. Что я одна в постели. И что совсем скоро наступит день, которого я так боюсь…»
– Боишься или дожидаешься? – очень тихо спросил Вербин.
Ведь если боишься, если получилось убедить себя в том, что обязательно случится нечто страшное, то нужно постараться этого избежать, например, попросить лучшую подругу приехать на весь день и вместе переночевать, а лучше – и это первое, что приходит в голову, – уехать подальше от места, которое является в видениях. Если боишься.
Вика же повела себя иначе, повела так, словно пребывала в полной уверенности, что в состоянии справиться со своими проблемами. Поведение девушки говорило о том, что проблемы ей досаждали, но не более, что она контролировала происходящее.
И в дневнике совершенно точно не звучало, что Виктория ждёт наступления Дня всех влюблённых, чтобы воплотить свои видения в жизнь. Точнее, в смерть.
– Ты отмечала приближение пугающей даты, но не ждала её и не готовилась. Во всяком случае, не писала об этом. Но могла ли ты об этом не писать? Вряд ли… Или я убеждаю себя, что вряд ли?
Феликс уже понял, что дневник был главным собеседником Вики. Возможно, не единственным – это ещё предстояло выяснить, но точно главным. Только с дневником Виктория была абсолютно откровенна, с ним делилась мыслями и планами, сомнениями и желаниям, страхами и радостями. Жизнь молоденькой девушки с неимоверной точностью отражалась на желтоватых страницах, и она не могла не написать в нём, что готовится к четырнадцатому февраля.
Слишком важное событие, чтобы скрыть его от единственного собеседника.
Возможно, у психиатров будет другое мнение, но Вербин решил, что отсутствие в дневнике прямых указаний на подготовку к самоубийству, означает, что подготовки не было. Оставался вопрос, могло ли самоубийство произойти спонтанно, под влиянием нахлынувших эмоций?
– Тут есть над чем подумать…
Феликс закрыл дневник и поднял взгляд, привычно задержав его на доске с вырезанным изречением Публия Сира: «Contra felicem vix deus vires habet»[2].
– Была ли ты счастлива, Вика? Наверное, да. Ты молода, красива, перед тобой открыты все возможные дороги, ты энергична, умна, полна сил… Но ты себя такой не чувствовала. Тебе казалось, что счастье где-то там, так далеко, что отсюда не видно, что к нему нужно спешить, спотыкаясь и падая, и рыдать, глядя на разбитые колени, и думать, что теперь-то уж до него точно не добраться – до счастья. Ты не видела, что оно совсем рядом – прячется под ворохом проблем, которые ты сама себе выдумала.
Только вот ни одна из этих проблем не казалось достаточно серьёзной, чтобы появилось желание убить себя. Во всяком случае, на взгляд Вербина. Он понимал, что люди разные, что ситуации разные, и что окончательный вывод можно сделать, лишь досконально восстановив все события четырнадцатого февраля и отыскав улики, подтверждающие, что эти события действительно имели место. Но тот факт, что нигде в дневнике Виктория не сказала о желании покончить с собой, стал для Феликса определяющим.
– Ты не чувствовала себя счастливой, но ты не думала о том, чтобы прекратить всё это именно так. – Вербин допил остававшийся в стакане виски, прищурился на изречение, которое Криденс когда-то распорядилась вырезать специально для них, вздохнул и тихо сказал: – Я найду того, кто тебя убил, Вика, обещаю.
Десять лет назад
Мы сильны.
Мы невероятно сильны, хоть иногда и кажется, что это не так. И что бы ни произошло, какие бы мысли нас ни посещали, в нас заложено огромной силы желание жить. Если нужно – преодолевая. Если нужно – сражаясь. Даже когда всё плохо и всё вокруг окрашено тьмой – мы хотим жить. Кто-то – чтобы продолжить борьбу и превратить «плохо» в «хорошо», кто-то – повинуясь инстинкту.
