– У тебя, выходит, такой батька был? – Лих шлепает следом.

– Не важно. Ни тебе, ни мне до него дела нет, – сплевываю вбок, отправляя вслед за слюной и дурные воспоминания. Там-то, в дерьме и соре, самое им место. – Лучше скажи старине Бругу, почему ты еще здесь. Вырос при цехе – и ладно. А дальше? Что, не можешь от Табитиной юбки оторваться?

– Во-первых, у Табиты штаны, – доносится сзади обиженно. – А во-вторых, ты сука.

– Так всё-таки почему? – усмехаюсь я, чуть повеселев. – Тебе бы девок клеить и воробьев стрелять, а не в помоях по пупок лазать. Подался бы в Хаззкую лигу, там каждая вторая – чья-то богатая дочь. Они-то любят смазливых мальчиков.

– Может, это типа мое призвание! – заносчиво выпаливает Лих, зачастив ногами, чтоб поравняться со мной. – Ну, я не про девушек… Не только про них! В Бехровии быть охотником на нечисть почетно, если ты не знал.

– Ну-ну, здесь-то всё прямо вымазано этим твоим почетом.

– А вот посмотрим скоро! – кривится Лих, потрясая ножнами Сираля. – Не тот герой, кто через постель стал важной шишкой, а тот, кто сам, клинком пробился. А я пробьюсь, дядя! Из низов, да в самые верхи!

– Что, подвинешь Табиту, чтобы напиваться вискарем из ее мастерского бокала? – фыркаю я. – Это-то предел твоих мечтаний?

– Тебе не понять, – задирает он подбородок. – Когда-нить я стану таким цеховиком, что Белое братство мне кланяться будет. И все те, кто предал нас за монету, станут обратно проситься. Типа «пустите-примите, господин-мастер Лих»! «Хотим под вами на дело ходить, мастер Лих!»

– Величия не будет, когда не готов идти по головам, – возражаю я. – Вот стервосестра твоя похожа на такую. Замешкаешься – прирежет. А ты… Наивный еще.

– Думаешь, дядя, я не такой? Не решительный? Слабый типа? – Лих вдруг замирает, широко расставив ноги, и шпага его скользит из ножен. В отблесках масел-фонаря длинный клинок кажется лентой из желтого света. – Ты сейчас не с Кибельпоттом разговариваешь, и не с уличным рваньем. Я – Лих из цеха Хрема! И Лиха в Бехровии знают.

– Как самовлюбленного мальчишку, что любит вытаскивать шпагу при любом удобном случае? – я напрягаюсь, встав в ту же стойку, что и он. – Убери свою зубочистку и не смеши меня больше.

– Как дуэлянта, идиот, – Лих цедит сквозь зубы. В глазах его, сощуренных и злых, мечутся дьявольские огоньки – от масел-фонаря и уязвленной гордости. – С тобой я был добрым, наставником сделался, но тебе же всё равно! А я таких сразу на дуэль вызываю. И режу до смерти.

– И кого же ты резал? – скалюсь я, не очень-то веря бравурной речи. – Цыпленка на обеде?

– Вот кого, – правой рукой, не выпуская рукояти шпаги, Лих отдергивает винный плащ. На нем внизу, с изнанки мерцают разноцветные кругляшки, продырявленные посередине и подшитые леской к намокшей ткани. Одни зеленеют бронзовой патиной, другие отливают свежей медью, третьи серебрятся… Иные вообще – радуют золотом.

Монеты. Гроши и шелеги, кроны и лиры, марки и злотые. Разной ценности, разного размера, вшитые в полы плаща в три ряда, они напоминают драгоценную мозаику. На удивление аккуратную и столь же кощунственную. Сколько денег было легкомысленно испорчено сверлом, чтобы посадить их на плащ? И главное, зачем?

– Когда мне проигрывают, я не шмонаю карманы. Я выше этого. Всего-то беру одну монету, – Лих криво улыбается половиной рта. – И жизнь! Плащ тяжелеет, зато я помню всех.

Монет много. Плащ идёт складками на сквозняке, и я сбиваюсь со счета на втором десятке. Это меньше трети – и только там, где удается разглядеть. Конечно, мальчишка мог просто брать монеты из собственного кошелька или красть… Или нырять в фонтаны за мелочью. Но эта его почти лихорадочная усмешка сбивает с меня спесь. Будь он хоть вполовину так умел, как рассказывает, шпага из его руки никуда не делась. А у меня из оружия – только чертовское обаяние на пару с ошейником-убийцей.

Да и последний играет против меня…

– И что теперь, дружище? – облизываю пересохшие губы. – Вызовешь на дуэль безоружного Бруга?

– Слишком просто, дядя, – пацан отпускает плащ, и тот грузно опадает, звякая монетами друг о дружку. – Это не для меня. Да и карманы у тебя пустые. Вот заработаешь хоть грошик, тогда посмотрим. А оружие я тебе достану. Ну, тебе же поровну, с чем в руках помирать?

– Договорились, – хмурюсь я. – Жаль только, что не доживешь до звания мастера.

– Еще как доживу, – азартно взмахивает клинком Лих. Кажется, теперь мои слова не задевают его, а наоборот – только раззадоривают. – И буду всем подряд показывать твой жалкий грош. Грош дядьки, который во мне сомневался! А пока… – Сираль снова возвращается в ножны. – Пойдем-ка дело делать. Тебе ж заработать надо.

Склизкий туннель коллектора приводит нас к распутью. Здесь, в подтопленной зале он разветвляется на две одинаковые кишки.

– И куда теперь, наставничек? – раздраженно спрашиваю я.

– А мне почем знать? – Лих поднимает масел-фонарь над головой, словно над входами должно быть начертано некое указание, куда нам идти. Но стены остаются пусты, если забыть про вереницы слизней. – Ну, проверим типа оба по очереди.

– Было бы легче разобраться, скажи ты мне, что мы вообще ищем, – упираю руки в бока.

– Засор, – отвечает Лих, подсвечивая сначала одну арку, а потом подходя ко второй. – Сказано было, где-то здесь стоки засорены. Вот мы и ищем.

– Серьезно, пса крев? – я теряю терпение. – Так мы трубочистами заделались?!

– Не, – Лих почесывает в кудрях, явно не представляя, какой из туннелей всё-таки засорен. – Сначала сюда леперов заслали, но те не вернулись. Заблудились, наверное. Ну, или утонули…

– Каких, к черту, леперов?!

– Ну-у-у, – протянул парень, – это типа тоже цеховики, но другие. Они как бы все больные чем-то, вот и не боятся запачкаться. Вот их и шлют на простые задания, где грязно и пованивает.

– Вроде этого, да?

– Ну типа. Они же Шфельгину поклоняются, вот и не боятся грязи. Ну, или подхватить заразу какую-нить…

Шфельгин, один из Пятерки. Бог хворей, голода и неизлечимо больных. Его почитают по всему Западу. Не только прокаженные, чахоточники и прочие обреченные на смерть, но также врачеватели, могильщики и – больше всего – рабы. Формально в Республике вера едина: в Лактана, будь он проклят, – но культы Шфельгина даже налогом не облагают. Бога хворей считают безобидным, ведь будучи еще божеством жизненного цикла и возрождения, он, мягко говоря… Отрешен от мирского.

Не то чтобы другие боги Пятерки сильно помогали людям, но от них хотя бы случались чудеса. Так, бог войны Дрид, ходят легенды, сокрушил стены Тсарлемской твердыни после года безуспешной осады. Бог знаний Глодо, молвят, открыл колдунам Аргалии секрет зеркал… Эрата вон, богиня любви, вообще спускалась на шабаши Сумеречных ведьм, наделяя их истовой страстью. Да уж, хотел бы посмотреть…

Шфельгин же, самое большее, отсрочивал неизбежное. Дарил страдающим годик-другой или облегчал их муки, да и то из-за кулис, тихо и как бы тайком. Наверное, его участие даже важнее других божественных чудес – но масштаб не тот. Не так эффектно.

– Сдается, плохо твои леперы Шфельгину молились, раз не вернулись, – пожимаю я плечами. – Если только не пошли пить пиво вместо шатания по этой дыре. Будь оно так, я их не виню.

– Не, на них не похоже, – Лих задумчиво постучал по колпаку масел-фонаря. – Бойцы из них никакие, но дел они не бросают… Ладно, сейчас всё решим, дядя.

Я обрадовался было, что у Лиха есть какая-то карта, о которой он забыл. Пометки какие-нибудь или, на крайний случай, волшебное цеховское чутье. Но нет.

Пацан просто берет и зачитывает… детскую считалочку:

К нам явился Двуединый,

Притащил сундук старинный…

Одарил без лишних слов

И детишек, и богов.

Меня раздражает, с какой беспечностью Лих переводит палец с одного туннеля на другой с каждым новым словом считалочки. Еще я беспокоюсь о куртке. И оттого раздражаюсь сильнее. Готов побиться об заклад, что вся гамма местных ароматов впитается в черную кожу косухи…