Он крутил пальцем у виска и бурно шевелил губами, однако толстое стекло не пускало слова наружу. Один черт знает, что он мне пожелал, но уж точно не доброго утра.

– Как он двигается? – спросил я у Лиха, когда шагоход скрылся за поворотом. – Колдовство? Внутри бесы?

– Бесы! Иди ты! – фыркнул цеховик, но вмиг посерьезнел, осознав, что я не шучу. – Вообще-то, у нас тут всё на масле ходит. Ну, то есть почти всё. Маслорельс-то точно на масле, а шагоходы на, э-э-э, типа… Чистом масле? Короче, «бальзам» называется.

Мой живот ужаснулся от мысли, что помимо масла существует еще некая «очищенная» субстанция. Под бинтами зачесалось.

– Но эт тебе к Вилке, – соскочил с темы Лих, зашагав по проулку дальше. – Она дурастая до жести, но в механике шарит. Стоит ее выбесить, она сразу в гараж – возиться со своей ногастой железкой, чтоб ее…

Вслед за шагоходом мы свернули вправо, и меня оглушило шумом проспекта.

– …мне вообще кажется, – продолжал Лих, перекрикивая гомон улиц, – что за свою механогу она брата родного продаст. Но эт я шуткую!.. Только Вилке не говори, лады?

По черной, блестящей от масла мостовой сновали шагоходы. Не было и минуты, чтобы очередная махина не пролязгала мимо, торопясь куда-то по своим механическим делам. Тесные тротуарчики жались к необыкновенно высоким, чуждым Прибехровью домам – по пять-шесть окон от подвала. Их стены тоже были серыми – под стать району – но в их серости виднелось меньше нищеты и упадка, чем в бараках или даже в Хремовой кирхе. В Прибехровье эти дома представлялись суровыми дозорными, стоявшими на страже проспекта – высокой мрачной стеной, неприветливой и опасно-зубчатой из-за косых односкатных крыш. Черепица в лучах утреннего солнца отливала сланцем.

Тротуары же были узки до неудобства. Узки настолько, что приходилось впечататься в стену, чтобы пропустить прибехровцев, шедших навстречу. Поначалу я плюнул на правила и шел по обочине, лишь бы не мыкаться среди хмурых работяг. Но первый же шагоход, протрубивший в спину, отвадил меня от этой затеи.

Если сперва мне были в новинку бесконечные ряды пивнушек-малюток, бакалейных лавок и пустых магазинчиков, выросших прямо из подвалов домов как какие-нибудь боровики, то вскоре я начал скучать. Проспект оказался однообразным до зевоты, и только нехватка папирос вынуждала меня смотреть по сторонам в поисках курильни. Но когда счет курилен дошел до пятнадцати, я заскучал снова.

К счастью, больше бродить по проспекту не пришлось. Мы юркнули в угловатую, выше домов, башню, над которой был протянут толстый стальной канат – начинавшийся где-то за крышами домов и убегавший вглубь проспекта по литым сваям. Взбежав по лестнице на самый верх, ступили на открытую площадку – с остроконечной будкой в окружении скамеек и навесом из шифера над головой.

Лих попросил меня подождать, а сам кинулся к будке и что-то долго объяснял в приоткрытое окошко, размахивая черной корочкой цеховика. Я же присел на скамью – рядом с полной женщиной в застиранном кружевном чепце.

– Эй, подруга, – подмигнул я ей. – Закурить не найдется?

Женщина сонно кивнула и с радушным «чичас, чичас» принялась рыться в сумке, а я нетерпеливо затопал башмаком по полу. Стук словно вывел даму из полусна, и женщина, подняв на меня глаза, в ужасе отшатнулась.

Взгляд ее уперся мне в шею, и пухлые руки судорожно смяли сумочку. Мое сердце екнуло, переживая за судьбу хрупких папиросок.

– Чего застыла? – нахмурился я. – Ну не побрил я шею, ну и что?

Я вскинул руку к кадыку, и пальцы вместо того, чтобы привычно уколоться о недельную щетину, уткнулись в холодный металл ошейника. Подумать только, я шел с ошейником через всё Прибехровье! А ведь удивлялся еще, чего на меня прохожие косятся. Всё грешил на свою дикарскую красоту.

– Черт… – вполголоса выругался я. – Да ты не бойся Бруга, это… Стиль такой!

Но женщина уже соскочила со скамьи и, пятясь по-рачьи, маленькими шажками отползла на противоположный край площадки. Папиросы уползли вместе с ней.

Я высоко натянул ворот куртки, но ошейник прятаться не хотел. Так и выглядывал, сволочь, клеймя безвинного Бруга каким-нибудь каторжником.

– Ну как ты тут, новобранец? – придержав ножны, Лих плюхнулся рядом. – А я нам проездной достал!

– Да ты просто мой герой, – саркастично ответил я. – Но лучше бы ты достал нам тряпку, «наставник».

– Тряпку? Какую тряпку?

– Чтобы замотать этот гребаный ошейник, что вы на меня нацепили!

– Вот срань, – Лих шлепнул себя по лбу. – Ничо, сейчас придумаем что-нибудь.

Он оглянулся по сторонам, похлопал себя по карманам… А после с победоносным «во!» расстегнул свой лазурный жилет. Откуда-то изнутри, наверное, из тайного кармана, он ловким движением фокусника извлек большой бордовый платок.

– Вот так ничего будет, – довольно выдохнул парень, повязав мне его на шею. – Только смотри не замарай! Это подарок вообще-то.

– Подарок, как же, – я чуть ослабил узел, вспомнив, что у Вилли Кибельпотта был похожий платок. – Мамочка сшила на пятилетие?

– Нет у нас матери, – Лих, поджав губы, с нажимом застегнул жилет вновь. – А подарок этот от одной девчонки. Тебе имя знать не к чему.

– Боишься, что уведу? – прыснул я, ощущая чуждую мне неловкость от того, что сдуру ляпнул про мать. Мягчеешь, Бруг? Или это потому, что сам рос без женского тепла?

– Не боюсь, – отрезал парень, скрестив руки на груди. – Не твоего она полета птица.

– Чайка, что ли?

– Ой, да иди ты…

Так мы сидели в молчании какое-то время. Лих ковырял пальцем пятнышко на ножнах Сираля, а я смотрел на утреннее Прибехровье. Масштабы пригорода, раскинувшегося на многие версты вокруг, впечатляли. За время моей охоты я побывал во многих городах Запада, но Бехровия оказалась чем-то особенным, нечеловечески исполинским. Такой город ожидаешь увидеть где-нибудь на берегах Спорного моря, разжиревших на торговле. Или в Республике – мятежной наследнице Царства… Но никак не здесь. Не в темнице жестоких гор, где даже солнце – и то светит безрадостно.

Вдруг послышался скрежет – и вид на Прибехровье закрыла большущая тень. Формой она напоминала нечто среднее между гигантским кабачком и лодкой: раздутая и приятно округлая, она возникла откуда-то сверху, поблескивая на солнце листами клепаного металла и стеклом десятка оконцев. Я не сразу заметил на верху ее чудной механизм, похожий на внутренности музыкального инструмента – с кучей сверкающих стяжек, кабелей и скоб. Скобы попеременно стукали по литым рожкам на крыше, высекая искры, а рожки плотно, наподобие щипцов зубодера, сжимали стальной канат – тот самый, что паутинной нитью протянулся через весь квартал.

Остановившись, лодка-кабачок качнулась еще пару раз, а когда замерла, станцию огласил механический женский голос. Точь-в-точь тот навязчивый, неестественно благожелательный голосок, что вещал в вагонах маслорельса.

– Уважаемые пассажиры, масел-трос прибыл на станцию «Проспект Расовой Дружбы», – протрещала невидимая девушка. Уверен, где бы она ни находилась, с ее искусственной мордашки не сползала натянутая улыбка. – Просьба не пытаться открывать масел-ворота вручную: они откроются самостоятельно и незамедлительно после полной остановки масел-троса.

Масел-трос послушно закряхтел, распахивая решетчатые ворота. В проеме подвесного вагона тут же появился пузатый мужчина – в серой шинели и знакомой каске констебля. Он нагнулся, закряхтев не хуже ворот, дернул какой-то рычаг, и из днища масел-троса выехал мостик – почти что чиркнув по краю станционной платформы.

– Айда внутрь, – подскочил Лих. – Не то следующий придется пятьсот лет ждать.

Когда мы ступили на мостик, констебль привычным жестом вдавил в глаз монокль. Он бегло пробежал глазами по огрызку картона и цеховой книжке, которые протянул ему Лих, почесал тонкие седые усики, щекотавшие румяные, сытые щеки – и пробил картонку дыроколом.

– Вдвоем едете, получается? – спросил он, зыркнув через плечо Лиха на меня.