– Я. Не. Волнуюсь, – уверяет Вилка сквозь зубы. Выходит, разумеется, крайне убедительно. – Пусть сидит здесь, хорошо. Пускай ест нашу еду! Но когда он опять озвереет… Когда убьет кого-то или кто-то умрет из-за него – вы поймете, как говенно облажались.
Табита отпивает из стакана, блаженно опустив веки.
– Лих, проводи сестру в комнату, – приказывает она. – Хорошо бы ей вспомнить, как разговаривать со старшей по званию, и сделать выводы.
– Эх, дочурка… – Строжка с грустью ставит чашку на блюдце.
Лих поднимается с насиженного места, но Вилка бросает на него такой испепеляющий взгляд, что тот с силой плюхается обратно.
– Ладно-ладно, не очень-то и хотелось… – поднимает он руки, как бы сдаваясь.
– А ты, – вот и моя очередь превращаться в пепел – от пылающих серо-голубых глаз, – берегись. Один косяк – и ты труп.
Она снимает со спинки стула мятый плащ – цвета мокрого камня, и исчезает за колонной.
Где-то в глубине кирхи скрипят несмазанные петли, и по ногам стелет сквозняком.
– Хорошенько притерлись, – я поскреб миской стол, изображая трение.
– Она всегда с пол-оборота заводится, – Лих хватает с подноса пирожок. Готов побиться об заклад, тоже с миксинами. – Но чтоб кто-то та-а-ак ее выбесил… Никогда не видел!
– Энто ей желтая желчь-то в голову бьет, – старик качает головой. – Издержки молодости: гуморы бурлят.
– Пройдет, – констатирует Табита, хрустнув шеей. – Но ты, Бруг, не заигрывайся, ага? Мы с тобой не друзья и связаны только договоренностью. Ты нам, мы тебе. Никаких симпатий – просто сухая работенка.
– А это тоже часть нашей договоренности? – показываю на свой ошейник. Он новый, не тот, что был в подвале.
– Именно, – Табита кивает. – Это гарантии.
– Гарантии того, что я до конца дней своих буду ходить на поводке? – я скрещиваю руки на груди. – Тогда вам следовало присобачить к ошейнику цепь. Или вы не в курсе, как работают ошейники?
– Мы-то знаем, что да как с энтим ошейником, – Строжка поправляет очки. – К нему никаких поводков не надобно. Токмо вовремя настраивать механизм, смазывать…
– Какой еще, к черту, механизм? – насупливаю брови.
– Прости уж, братец, – виновато моргает старик, – запамятовал, что ты у нас новенький. Энтот ошейник – гремлинова работа. Они их раньше сами пользовали, чтоб каторжан в узде держать, хе-хе… Да каторжане посмирнели, когда гремлины покопались у тех в гуморах, вот и…
– Строжка, давай ближе к делу, ага, – вздыхает Табита, зевнув над заново полным стаканом. – Меня от твоих лекций в сон клонит.
– Любите же вы старика затыкать, молодежь, – ворчит дед. – Так вот, если ты, братец, пощупаешь ошейник за загривком… Да, в энтом самом месте. То найдешь, значит, винтик. Эй, аккуратнее с ним! Не то убьет.
Я вмиг отдергиваю палец от выпуклой, ушастой головки болта.
– С чего это он меня убить должен? – усмехаюсь я. – Слышал, что курение убивает. Что выпивка – тоже. Но чтобы винтики…
– О! – оживляется Лих. – У меня так приятель гвоздей съел. На спор, за бутылку водки. Он гвозди даже пожарил сначала! А всё одно потом живот резали.
– Но спор-то он выиграл? – хмыкаю я.
– А то! Только от гвоздей у него в животе язва открылась, – Лих широко улыбается. – И водку ему теперь нельзя!
– Смейтесь, смейтесь, – брюзжит Строжка. – Да токмо, если винт особым способом не подкручивать, он сорвется – и оп-ля! Насквозь пройдет и не заметит. Пробуравит шейные позвонки, точно хлебный мякиш.
Мне и правда становится не до смеха. Может, я и живучая тварь, но не настолько, чтобы обходиться без шеи.
– И вы правда думаете, – я щурю глаза, – что во всем вашем городишке старина Бруг не найдет никого, кто снимет эту игрушку?
– Рассмешил, ой рассмешил! – неисправно скрипит дед и хлопает по столу худой ладонью, густо усеянной старческими пятнами. – Как найдешь согласного, дык покажи мне энтого умельца! Токмо знай, что неправильная подкрутка тоже смертью чревата… Тут инструкция важна! А гремлины ее невесть кому не раскрывают…
– Просто потрясающе, – выдыхаю я. – И сколько времени у меня в запасе до… «подкрутки»?
– Четверть суток, – сухо отвечает старик. – Но лучше загодя подкручивать… Одни боги знают, насколько надежна эта гремлинова приспособа, хе-хе.
Восхитительно. Просто восхитительно. Мало того, что я буду зверушкой на побегушках, так еще и на счетчике! Каждые чертовы шесть, а лучше пять часов придется терпеть артрозные старческие пальцы на холке. Скажи кто-нибудь неделю назад, что жизнь Бруга будет зависеть от рассеянной памяти деда-склеротика, я бы рассмеялся тому в лицо. Обмолвись кто-либо, что я буду гонять харчи в пыльной кирхе, связанный «гарантиями» занудных легашей… О, я бы как следует дал тому под дых.
Но жизнь – подлая сволочь. И остается только одно. Стать сволочнее нее.
В глубине кирхи хлопает дверь. Тяжелое громыхание шагов сотрясает мои мысли.
– Добавка, – хмельным, неровным голосом объясняет Табита, откинувшись на спинку стула.
– Ой, не, – Лих держится за живот, глубоко выдыхая. – Еще хоть кусок, и на мне дублет разойдется.
Огромное, вдвое выше человека существо возникает между колонн. Его необъятное пузо, покрытое серой щетиной, кажется, растет прямо из шаровар – таких просторных, словно сшиты из цельного паруса. Ручищи и гнутые ноги, толстые как бревна, оканчиваются пальцами-копытами, а каждый кулак – размером с мою голову. Бочковидная грудь, огромная клыкастая голова, вдавленная в покатые плечи минуя шею… Зверь мог выглядеть еще свирепее, если б не одутловатая морда – с выражением полного смирения на ней.
– С Хорхой вы уже знакомы, – ухмыляется Табита. – Он волок тебя на плече от самой станции, ага.
– Точно, – поддакивает Лих, – и та-а-ак тебя о стену приложил! Клянусь, я даже грохот слышал!
– Ну спасибо, э-э-э, Хорха, – я смотрю на зверюгу снизу-вверх. Мне становится не по себе, когда я вспоминаю, с какой легкостью тот оторвал меня от земли. Как пушинку.
– Хорк-ха, – отвечает полулюд, навострив широкие рваные уши.
Когда Хорха не то говорит, не то хрюкает, его обвисшие жирные щеки трясутся под пучками дымчатого меха – почти что студень. Доброжелательная улыбка? Злобный оскал? На серой морде сложно различить какие-то эмоции – уж больно нечеловеческая у Хорхи мимика. А от глаз-бусинок и вовсе остался только черный блеск – так прочно они угнездились в складках нависших бровей.
– Хорха-то у нас парень ладный, – успокаивает Строжка, как бы секретничая со мной. – Сила животная, а нрав… Столько доброты ни в одном человеке нет.
– Хорк-ха тха-гу, – отвечает полулюд и согласно дергает пятачком на оплывшем кабаньем рыле. Я только сейчас замечаю, что в руках у него – массивный котелок. Хорха опускает его на стол, лязгая крышкой, и из зазора валит пар с насыщенным рыбным запахом.
– Свинуш-цеховик, – озвучиваю я свое внезапное открытие.
– Наблю… дательный, – икает Табита.
– Но ведь свинуши как рабы, – недоверчиво объясняю я свое удивление. – В Республике они за еду и крышу работают, а здесь… Цеховик?
– Бехровия – свободный город, сынок, – гордо поясняет Табита. – Бесправных здесь не бывает, ага. Что человек, что гремлин, что свинуш – разницы нет. Здесь каждый получает ровно столько, сколько может заработать честным трудом. А респы – просто гамоны. И их гамоново «равенство» – пустая брехня.
– А где ж мои права, раз Бехровия такая вся из себя замечательная? – огрызаюсь.
– Вместе с правами приходят и обязанности, – отвечает женщина. – Так что, как мастер – цеховику, советую тебе перестать вякать о своих законных правах, не то придется и за преступления по закону ответить.
– Когда мы Хорху взяли, – скрипит старик, пытаясь сменить тему, – он-то на котельной трудился. Угольщиком, значит. Совсем плохой был, тощий, больной…
– Хозяин котельной споил его, гамон, – Табита выпячивает челюсть. – Дошло до того, что Хорха работал за спирт, будто мы в каком-нибудь Стоцке! Но мы всё утрясли… По-своему, – она мрачно улыбается, прикрыв глаза болотного цвета. – Иногда можно и забыть о правах тех, кто сам о чужих правах забывает.
