Первыми приступили к активным действиям верховники – вопреки обещанию жить в мире и согласии они заковали в кандалы сторонника императрицы П. И. Ягужинского. Это был акт устрашения, угрозы всякому, кто посягнет на власть Верховного тайного совета. Не осталась в долгу и Анна Иоанновна – вопреки своему обязательству соблюдать кондиции она объявила себя шефом Преображенского полка и эскадрона кавалергардов, прибывших поздравить императрицу[43].

Лефорт доносил в Вену: «На другой день прибытия в Всехсвятское отправили туда батальон гвардии Преображенского полка и эскадрон кавалергардов для занятия почетных караулов». Приняв поздравление преображенцев, императрица объявила себя шефом этого полка. Услышав это, весь отряд «бросился пред ней на колени с криками и со слезами радости. Затем она призвала в свои покои отряд кавалергардов, объявила себя начальником этого эскадрона и каждому собственноручно подносила стакан вина». Этими двумя акциями Анна Иоанновна нарушила четвертый пункт кондиций, предусматривавший «гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного тайного совета».

Вместо того чтобы напомнить императрице об ее обязательствах и пригрозить ей суровыми санкциями, верховники молча проглотили первую пилюлю и не отважились даже на робкий протест. Таким образом, день 14 февраля, когда совершились описанные выше события – возложение Анной Иоанновной на себя орденов и объявление себя шефом Преображенского полка и кавалергардов, – можно считать днем начала падения «затейки» верховников.

Торжественный въезд Анны Иоанновны в Москву состоялся через четыре дня после похорон Петра II и через день после аудиенции вельмож – 15 февраля, в воскресенье. По своей пышности и торжественности москвичам не доводилось видеть ничего подобного, и эта пышность, первый шаг императрицы, красноречиво свидетельствовала о ее пристрастии к роскоши.

Шествие открывал отряд Преображенского полка, за ним следовали кареты вельмож, в трех из них восседали фельдмаршалы Долгорукий, Трубецкой и Голицын, далее шествовали четыре камер-лакея, за ними – семь карет, в которых сидели придворные дамы, привезенные из Курляндии, а три были пустыми.

Императрица ехала в большой, богато убранной карете с придворными лакеями, четырьмя арапами и скороходами. Шествие замыкали гренадерская рота гвардейского Семеновского полка. Въезд в Земляной город сопровождался залпом из 71 орудия.

У триумфальных ворот в Китай-город императрицу встречали члены Синода во главе с Феофаном Прокоповичем. В Кремле императрица отправилась под звон колоколов в Успенский собор, у входа в который стояли в мундирах сенаторы, президенты и члены коллегий. Вход в собор сопровождался залпом из 101 орудия.

Феофан Прокопович приготовил приветственную речь, но министры запретили ее произносить, и он вручил императрице письменный текст. Мастерскими мазками он в нескольких фразах проследил жизненный путь императрицы, не забыв упомянуть и о вдовьей тоске и житейских лишениях, о преследованиях, которым она подвергалась от неблагодарного раба и весьма «безбожного злодея», под которым подразумевался Меншиков. «Твое персональное состояние всему миру известно, кто же смотря на оное не вздохнул, видя порфирородную особу, в самом цвету лет своих впадшую в сиротство отшеством державных родителей, тоску вдовства приемшую лишением любезнейшей подружки, но по достоинству рода пропитания имущую, но и, что вспомянуть ужасно, сверх многих неприятных приключений и весьма безбожного злодея, тесноту и неслыханное гонение претерпевшую»[44].

Поселившись во дворце, Анна Иоанновна все еще находилась под бдительным надзором Василия Лукича. Он не спускал с нее глаз, когда она проживала во Всехсвятском. Он поселился у самых дверей светлицы, «ко пребыванию ее уготованною». Заточение продолжалось недолго.

В те дни, когда поставленная на сани карета скользила по российским просторам, останавливалась во Всехсвятском, а затем торжественно въехала в столицу, где с каждым днем накалялись страсти и распри между Верховным тайным советом и шляхетством. Под напором шляхетства верховники вынуждены были идти на одну за другой уступки. Одна из них касалась текста присяги. Ее первоначальный текст развивал кондиции, конкретизировал и в конечном счете расширял полномочия Верховного тайного совета.

Проект присяги выражал благодарность императрице за ее «к российскому народу щедроты», выразившиеся в подписании кондиций и обязательств их свято выполнять, и обязывал принявшего присягу «по силе вышеозначенных ее императорского величества постановленных и утвержденных кондиций в общую пользу и благополучно всего государства правление во всем содержать по сему».

В окончательном тексте присяги, которую подданные принимали 20 февраля 1730 года, отсутствовали наименования таких учреждений, как «Верховный тайный совет, Духовный Синод, Сенат и генералитет», а также слово «кондиции». Вместо них использовано расплывчатое понятие, означавшее отказ верховников от претензий на власть: присягавший давал торжественное обещание «ее величеству великой государыне царице Анне Иоанновне и государству верным рабам и подданным рабом быть, також ее величеству и отечеству моему пользы и благополучия… искать и старатца». Надо полагать, что под терминами «государство» и «отечество мое» следует подразумевать во много крат урезанные притязания верховников на власть, отказаться от роли соправителей императрицы.

События, сокрушившие планы верховников ограничить самодержавную власть императрицы в свою пользу, развернулись в бурные дни между 2 и 10 февраля. 1 февраля генерал Леонтьев доставил в Москву подписанные Анной кондиции и письмо к членам Верховного тайного совета.

Со времени памятного заседания Верховного тайного совета, когда министры, обрадованные успехом своей «затейки», обнародовали подписанные Анной Иоанновной кондиции, начался второй и заключительный этап эпопеи об избрании курляндской герцогини императрицей. Напомним, присутствовавшие на заседании генералитет, члены Сената и Синода хотя и не получили ответа на два заданных верховникам вопроса, но Д. М. Голицын, уловивший настроение присутствующих, заявил, «чтобы они (верховники. – Н. П.), ища общей государственной пользы и благополучия, написали проект от себя и подали на другой день».

В событиях последующих дней на первый план вышли широкие круги дворянства – как московские, так и прибывшие из провинции на свадебные торжества Петра II; они оказались вовлеченными в политическую борьбу, причем действовали без заранее разработанного сценария, стихийно, как и сами верховники. Действия шляхетства, полнейшая разноголосица в их мнениях демонстрировали их слабую сословную организованность, точнее ее отсутствие, что заранее определило характер их предложений, возникших, к сожалению, не в результате глубоких раздумий и последовательного, логически стройного их изложения на бумаге.

Но не только неорганизованность шляхетства оказала влияние на содержание и количество поданных ими проектов, но и крайне ограниченное время, отпущенное верховниками на их составление, – совершенно очевидно, для выработки стройной системы управления страной требовалось и немалое время, и достаточное число лиц, владевших юридической подготовкой. Ни тем ни другим шляхетство не располагало.

Включившись в поиски «общей государственной пользы», дворяне разделились на множество групп, каждая из которых составила свой проект, что свидетельствовало не только об отсутствии организующего идейного центра, но и о невозможности собрать всех дворян – в старой столице не было помещения, способного вместить несколько сотен дворян.

Дореволюционные историки в общей сложности насчитывали от 12 до 17 подготовленных проектов. Усилиями советских историков, более скрупулезно подсчитывавших подписи под проектами, их число доведено до 7–8. А число, подписавших их, насчитывалось до 500[45].