(День в райисполкоме)
Враг бежал.
Все, что успел он разрушить в городе, он разрушил, что успел сжечь, сжег — черный след его уходит на запад.
Пустыню хотел он оставить на нашей земле, но оставил свои могилы.
Напротив собора в Малоярославце, в садике, обнесенном березовой изгородью, где немцы устроили обширное кладбище для своих солдат, наши бойцы прибили на фашистских крестах фанеру:
«Враг хотел получить нашу землю. Он получил ее».
Надпись сделана торопливо, черной краской, кое-как, потому что бойцам было некогда — части наши шли по пятам убегающего противника, а убегал он довольно проворно.
Но эта надгробная надпись на могиле фашизма выразительна и неумолима, как приговор народа, неотвратима, как сама смерть. Мы стоим и читаем ее, а из собора уже сюда доносится веселое пение красноармейского ансамбля, слышатся у почерневших домов бодрый стук молотка по наковальне, скрежет копыт. Народ уже расчищает дороги, едут возы с домашним скарбом, люди собирают железо, подбирают разбросанное добро, чинят, строят...
Город быстро подымается к новой жизни. Уже работают городская почта, баня, магазин, амбулатория. Не сегодня завтра собираются дать электрический свет.
В райисполкоме полно народу.
Председатель Иван Кузьмич Ларин окружен целой толпой.
Но, несмотря на тесноту, действует энергично, точно. Дух проходящей через город армии, дух победы и натиска лежит на всем советском народе, витает и тут, в маленьких комнатках райисполкома. Разговаривать некогда. Надо действовать без промедления. Пришла кооперация, пришла типография, пришла «плодоовощ». Надо думать уже о парниках, о хозяйстве, о достаточной выпечке хлеба для народа.
Учителя, агрономы, хозяйственники сменяют друг друга у стола председателя. Просят стекла, маляров, досок.
— Сколько стекла?
— Два ящика.
— Обойдешься одним.
— Есть обойтись, Иван Кузьмич.
Подходит Бродина Лидия Андреевна, молодая девушка с открытым и милым лицом. Она работала в роно счетоводом и не успела раздать учителям жалованье. Ворвались немцы. Кто ушел, кто исчез — некому было раздавать. Но Лидия Андреевна крепко хранила народное добро. Никто о нем не знал. И вот она пришла и положила на стол эти деньги — десять тысяч рублей. Она только хочет спросить, когда ей прийти на работу.
— Да хоть сейчас приходи и работай, дорогой человек.
В углу на скамейке председатель горсовета Бирников уговаривает старого доктора Алексея Николаевича Челышева взяться за восстановление городской больницы. С ним приходится поговорить. Он стар и слаб и дышит трудно. Только что пришел из деревни, где скрывался от немцев.
— Я стар уже... Знаете ли вы это?
— Знаем, Алексей Николаевич, — говорит председатель. — Отца еще моего лечили, а он умер в 1906 году. Надо сделать. Вы видели, что понатворили у нас враги. Больницу, ясли, летний сад — все сожгли, все разрушили мерзавцы.
— Видел, видел, звери. Ох, стар. А доски у вас есть, медикаменты, суммы?
— Все достанем, поможем, вы работайте только.
— Головокружения у меня бывают такие целый день. Но придется все-таки сократить терапевтическое отделение, а хирургическое расширить, какие там уж головокружения. Следует ожидать больше ран рваных, рубленых, пулевых, осколочных. Детское отделение открыть придется, пожалуй...
И, продолжая сетовать на свою старость, и без того видную в каждом его дыхании, старый доктор подымается и уходит, чтобы, как смолоду, начать свой труд.
И по дороге он шепчет, говорит сам с собой:
— Какие уж там головокружения. Сказал, что согласен, и все. Надо трудиться. Враг у нас один. Горе и благо одно.
СОВЕТСКИЙ УЧИТЕЛЬ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ
Будущие историки, описывая общую картину Великой Отечественной войны, вряд ли обратят внимание на одно обстоятельство, которое нам, военным корреспондентам — прямым свидетелям этой войны, столь отчетливо бросается в глаза.
Куда бы мы ни заглянули: в лесок ли к разведчикам, на огневые позиции артиллеристов, под броню ли тяжелого или легкого танка, или в кабину летчика, — мы всегда находим там советского учителя, того самого учителя, которого в мирное время встречали в больших и маленьких городах в стенах роно, в деревенских избах на собраниях сельсоветов, в наших школах, где с утра до вечера раздавались голоса детей.
На войне советского учителя можно всегда узнать — одет ли он в форме простого бойца или на нем шинель командира. Есть в них одна общая черта. Я не говорю о мужестве и храбрости — эти качества свойственны каждому русскому воину. Но учителя все же удается легко отличить от других.
То ли долгая привычка руководить шумной толпой детей, давать ей направление в действиях и чувствах, то ли профессиональная память на лица и характер людей, или другое что, но только всегда в советском учителе обнаружишь одно удивительное свойство — драгоценнейшее свойство в бою — умение остановить, повернуть бойца в нужную сторону, подчинить себе и увлечь за собой, сметая на пути своем врага подчас более многочисленного и вооруженного лучше, чем мы.
Вспоминается мне отважный танкист комиссар и командир Печерица — учитель одной из украинских школ. Целый день бился он с немцами на своем танке, один со своим экипажем уничтожив несколько вражеских стальных чудовищ и целую роту фашистов. Трубочку его украинскую помню. Он курил ее, сидя на пне у воронки, возле своей машины, стоявшей в засаде, в лесу.
Вспоминается мне самый храбрый разведчик Бараев — тоже учитель. От простого сержанта в бесчисленных и искусных боях возвысился он до командира батальона, создав своей дивизии беспримерную славу.
Он никогда не брал к себе в разведчики бойцов, прежде чем сам не испытает человека в бою. Худощавый, ловкий, всегда отчетливый в своих действиях и приказах, он сочетал в себе беззаветную отвагу с мудрою предосторожностью, которую иной мог бы принять за благоразумие. Но зато бойцы не знали с ним страха. И не было такой боевой задачи, которую Бараев не выполнил бы до конца. Он наводил ужас на немцев и под Десной, и у Малоярославца.
Вспоминается мне славный комиссар эскадрильи Дубинин и простой боец — бесстрашный связист Смородин — директор школы в селе Калинцах в далекой Сибири.
Вспоминается мне, наконец, совсем молодой учитель комиссар партизанского отряда товарищ Федор, о котором мне хочется вам рассказать.
Бывает такое время дня после боя, когда медленно тлеет закат над снегами, когда смуглые зимние сумерки, как полая вода растекается над ближним полем и низиной, когда боевое задание выполнено, когда враг уже выбит с высот и раздавлен и каждый боец, поработав на славу штыком, пулеметом и пушкой, доволен полной жатвой, когда русский воздух чист и крепок — крепче вина, когда так мила земля родная, милы ее снега и хочется спеть какую-нибудь русскую песню, и в сарае, где расположились на отдых бойцы, уже ничего не видно. Вот тогда хорошо присесть подле них и послушать, о чем они поют и рассказывают.
Среди бойцов, одетых в форму красноармейцев, замечаешь вдруг несколько человек в обыкновенных поддевках, в ушанках, крепкие, ладно скроенные деревенские люди. Но за плечами у каждого из них автомат, у пояса противотанковая граната на ленточке, в сумке — солдатские сухари.
Партизаны.
Узнаешь их не столько по вольной одежде, сколько по тому, почти сыновьему уважению, с каким молодые бойцы придвигают к ним свои котелки с кашей, предлагают поужинать вместе.
Комиссар партизанского отряда Федор сидит у самых ворот сарая. Полоса зари догорает у него за плечами над самым дулом автомата, а дальше леса да поля, да русские деревни.
И кто-то, указав на этот багровый свет потухающей зари, на это бескрайнее пространство, спросил:
— Значит, вы сейчас туда, в тыл к врагам.
— Туда, — ответил комиссар, — мы туда уже шестой раз ходим. Враг нам преградить дороги не может, потому что мы на своей земле. Мы, как орлы в степи, мы, как волки в поле.
