Хотя я была так зла на свою ситуацию…

Марьям искала утешения в своей вере.

Я была полна ненависти к себе и обиды, а Марьям примирилась сама с собой, примиряясь со своей ситуацией.

— Как? — Я шепчу. — Как нам простить себя?

Доктор Бэйли сказала то же самое. Принять, простить и отпустить обиду на себя. Она сказала, что эти три вещи необходимы в нашем процессе исцеления, чтобы мы могли двигаться дальше.

Но как?

Как мне признать, что во всем этом не было моей вины?

Как мне простить себя за ошибки, которые были вне моего контроля?

И как мне избавиться от всей этой ненависти к себе, которая, кажется, управляет каждым моим вздохом?

— Я не знаю, — шепчет Марьям, ее глаза сосредоточены на холсте. — Но иногда дело не только в прощении. Речь идет о принятии.

Мы обе снова замолкаем, между нами распространяется задумчивая тишина. Марьям продолжает рисовать, а я смотрю на свой пустой холст. Наконец, я макаю кисть в черную краску.

Не знаю, сколько времени прошло, но все, что я пыталась нарисовать, казалось неправильным. Поэтому я продолжала закрашивать его черной краской. Я пробовала цветы, траву, луну, звездное небо…

Вот только все казалось неправильным.

Остальные закончили со своими работами.

Но у меня остался только пустой черный холст.

Марьям касается моего локтя, и я обращаю взгляд на ее мольберт, который она поворачивает ко мне, чтобы я могла видеть ее готовый холст. 

— Я не уверена, но думаю, если мы верим в новые начинания, то, возможно, нам станет легче двигаться дальше, — мягко говорит она мне.

Она нарисовала восход солнца над озером, цвета яркие и изысканные. Теплое и захватывающее. Новое начало.

— Марьям, — выдыхаю я, мой голос дрожит.

Я, наконец, понимаю, что она пыталась сказать. Тепло ее восхода оставляет семена надежды в моем иссохшем сердце. Теперь я точно знаю, что рисовать.

Все берут готовый холст и возвращаются внутрь.

Я остаюсь и, наконец … макаю кисть не в черную краску, а во что-то другое. Когда я заканчиваю, мои плечи болят, но на губах появляется призрак улыбки.

По моему холсту раскинулась бабочка.

Бабочки-монархи символизируют силу и выносливость. Трансформация и эволюция.

Новое начало.

Мое новое начало.

Райли Джонсон не идеальна.

И я отказываюсь быть мертвым воробьем.

Я — бабочка-монарх — свободная и возрожденная.

ГЛАВА 9

Грейсон - 16 лет (второй курс)

Я никогда не считал себя сталкером.

Я имею в виду, они прислали мне приглашение. Так почему я стою здесь, возле ресторана, и смотрю на них, как какой-то жалкий сталкер?

Честно говоря, я не знаю.

Прошел год с тех пор, как я в последний раз видел свою сестру.

Что я должен ей сказать? Обниму ли я ее? Узнает ли она меня еще? Побежит ли она ко мне, когда увидит меня? Я все еще убийца драконов … или теперь эту роль взял на себя ее приемный отец?

Я знаю, что мне не следует завидовать взрослому человеку, который, вероятно, любит Наоми так же сильно, как и я, но, черт возьми, я завидую тому, что они видят, как она растет, что они могут быть с ней, в то время как я не могу сделать того же самого.

Микаэль и Рехья сдержали свои обещания и прислали мне фотографии Наоми за последние несколько месяцев. Сегодня я впервые получил приглашение приехать к ней.

В ее день рождения.

Ровно через год.

Но за год многое изменилось.

Она изменилась. Наоми выше ростом, а ее вьющиеся густые волосы длиннее. Ее глаза голубее, что мне казалось невозможным, но на самом деле они более ярко-голубые.

И она сейчас говорит.

Не много, не часто… но она говорит.

У Наоми дефект речи — она заикается. Микаэль и Рехья отправили ее к логопеду, но, тем не менее, сейчас она счастлива в своей жизни. Она умная, красивая маленькая принцесса, у которой есть все, чего она заслуживает.

Хорошие воспоминания и гордые родители.

Я изменился. Как-то так.

Хотя если бы кто-то спросил меня, как я изменился, у меня не было бы ответа.

Я больше не Грейсон Эйвери. Бенджамин и Навея Хейл официально усыновили меня два месяца назад. Я до сих пор отчетливо помню гордую улыбку на их лицах, когда документы были завершены.

Теперь я Грейсон Хейл.

Дядя Бен говорит, что я всегда был Хейлом, что я всегда был их частью.

Вот только мне понадобилось шестнадцать лет, чтобы добраться сюда. Иногда я все еще чувствую, что я никому не принадлежу. Иногда я все еще чувствую себя потерянным — просто тело, бродящее вокруг в ожидании очередной дерьмовой бури. Но именно поэтому дядя Бен отправил меня на терапию, на которую я хожу регулярно.

Это не особо помогает, потому что я ненавижу говорить. Действительно, кому угодно.

Мне нравится одиночество, которое приходит с тишиной. Я лучше изучаю людей, чем веду светские беседы. Меньше слов всегда лучше, чем ненужные, которые обычно заканчиваются ложью. Чем больше люди говорят, тем больше лжи мы говорим.

Да, тишина всегда лучше.

— Ты пойдешь внутрь или собираешься продолжать здесь скрываться?

Мое тело напрягается от знакомого голоса. Блядь.

Я не оборачиваюсь, но слышу приближающиеся его шаги. Звук шуршания листьев под его ботинками, а затем он останавливается рядом со мной. 

— Ты следишь за мной? — Я грубо спрашиваю.

— Ты мой сын, — говорит он, как будто это отвечает на вопрос.

Харрисон Эйвери, мой отец, был освобожден из тюрьмы шесть недель назад. Он выследил меня и узнал, что меня усыновили дядя Бен и тетя Навея. С тех пор он открыто заявляет о своем недовольстве. Он говорит, что они украли меня у него, так же, как пытались разлучить мою мать и его.

— Дядя Бен этому не обрадуется, — говорю я ему.

— Да, ну, у него всегда были проблемы со мной.

Потому что ты наркоман и преступник. Потому что ты причина смерти моей матери. Потому что ты разрушил ее жизнь.

Потому что ты разрушил и мою жизнь, и жизнь Наоми.

Вот только я ему ничего этого не говорю. Хотя я давно не видел своего отца, я до сих пор помню, что у него опасный характер. Возможно, он изменился, но я не могу ему доверять.

Честно говоря, я не могу позволить себе доверять кому-либо.

Чем меньше я привязан к людям, тем меньше я буду разочарован, когда они уйдут. Потому что они уйдут.

Все в какой-то момент уходят.

Довериться кому-то — значит сделать себя уязвимым. Это дает им силу сломать меня. Нет, я не могу этого допустить.

Отец хлопает меня по плечу. 

— Я хочу вернуть свою семью, сынок. — Я бросаю на него косой взгляд, прежде чем снова оглянуться на ресторан. Наоми задувает свечи на своем розовом торте с широкой улыбкой на лице.

— Вы с Наоми, — продолжает он, — мы снова можем стать семьей. Мы уедем далеко отсюда, где сможем жить вместе. Мы одной крови, Грейсон. Мы такие же люди. Они никогда нас не поймут. Но я понимаю тебя. Я вижу в вас с Наоми свою семью.

Может быть… просто может быть, если бы он сказал мне эти слова год назад, я бы принял их за правду. Год назад я был потерян и отчаялся, не зная, что ищу. Итак, если бы Харрисон Эйвери нашел меня тогда и произнес эти слова — я бы пошел с ним.

Но не сейчас, больше нет.

— Наоми счастлива там, где она есть, со своей новой семьей. Люди, которые любят ее и выбрали ее. Этого у нее не отнять.

Мой отец качает головой. 

— Ты не понимаешь. Я ничего у нее не отнимаю. Разве ты не видишь? Они отобрали у нас. Они нас разлучили. Посмотри на себя. Ты стоишь здесь, потому что не можешь заставить себя пойти навестить сестру. Сестру, которую ты очень любишь. Но мы можем снова воссоединиться. Семья, Грейсон. Наша семья.