– Хорошо, хорошо, так и запишем: Вано наложил в штаны от «Вия».

– Знаешь что. От тебя самого уже кое-чем попахивает. Ты радуйся, что у тебя темных подъездов нет.

– Ну, ну, дристун. Вот Панночка-то за морковку схватит.

– Иди, иди спокойно, Колян.

– Ва-а-ано – дристун!

– А ну-ка повтори, тупая голова!

– А вот и повторю, – уже отдаляясь, кричал Колян.

– Тогда лучше сразу убегай к сестренке под юбку, если скажешь! – стращал Иван, осмелевший рядом с Андреем и Гамлетом.

– Да ты, Андрюх, не подумай: я не тебя имел в виду, а этого дристуна Ивашку.

– Слушай, все равно хорош, обзываться! – угрожающим тоном заметил Андрей.

– Хорош! – неожиданно поддержал Гамлет.

Коля кричал Ивану:

– Если не боишься, тогда стой здесь. Сейчас я с собакой выйду, вот тогда посмотрим, кто  боится? Гера тебе кое-что откусит!

– Ага, собака – это нечестно. Ее все боятся!

– Я не боюсь! – гордо отвечал Коля.

– Ага, умник, потому что она твоя. Свою,  любой дурак не боится.

– А я любую не боюсь!

– Да врешь ты, все, врун.

Так они уже минуты три стояли на развилке и перекрикивались.

– Слышь, Иван, пошли, а то мы идем.

– Не вру, вот клык даю. – хорохорился Коля.

– Давай, давай забожись, что чужую собаку не забоишься. Что молчишь? Давай, давай.

Коля на секунду замешкался:

– Да надо мне перед всякими божиться. А ты вот, Вано, стой. Я уже дома, сейчас Геру выведу.

И тут Андрей не выдержал и закричал на Коляна:

– Ну, ты уже, Колян, достал пугать своей, Герой. Сейчас мы тебе, бля буду, накостыляем.

А Коля, уже заходя в подъезд:

– Ждите, ждите, я сейчас выведу.

– На тренировку не забудь! – крикнул вдогонку Андрей.

– Вот я тебе  рассказывал  про детство, помнишь? – спрашивал Андрей.

– Нет, а что? – отвечала Лена.

– Ну, ты же не могла забыть! Как я рисунок нарисовал и отправил с мамой на работу, на конкурс. Старался, рисовал не тяп-ляп, а серьезную картинку – одинокую сосну на высоком утесе над сибирской рекой. Тайга  бескрайняя. На реке сплав.  Рисовал  в графическом стиле.

– Кажется, вспомнила.

– Вот и представь, тогда все первые места и призы раздали детям начальников!

– Представляю. А ты что хотел?

– Вот тогда в первый раз понял, что к чему в этом мире. Верил в справедливость, а оказалось. Этого рабства, ничем не вытравить – никаким коммунизмом. Я к чему это. А, уже неважно. Мне даже не за себя – за маму  тогда стало обидно. Так пожалел, что она не начальница, а простая работяга, и поэтому можно с ней не считаться.

И мы, ее дети. – второй сорт по сравнению с детьми начальства. А конкурс для того и придумали, чтобы начальству потрафить. Вот ведь какой характер. – А может жюри просто не понравилась твоя сосна! – – Ну скажешь тоже.-

26

Плата за ожидание

Думал, что Ленка не подходит к этому серому, неталантливо застроенному, стращающему громадой производственных корпусов, разделенному, почти, что как человек, на две неравные части – верхнюю и нижнюю – городу. Ее блеск многих раздражал, а меня долгое время гипнотизировал. Сейчас же все наперекосяк пошло. Часто, говорим друг другу гадости. Мне уже кажется, что она меня никогда не любила.

Она здесь все время чего-то ждет. Ждет, что я наконец побреюсь и обрадую ее мягкой кожей лица, ждет денег и долгого поцелуя, ждет, что заработаю, ждет, что город наконец примет ее в свои объятия, даст работу, надежду, тепло, но он, как отщепенец, чурается  родства, и только предъявляет  претензии,  расстреливая небеса из дымящих пушек котельных. Ей не сидится и не спится, особенно когда  в ссоре. Ей хочется бежать, но некуда. В такие дни ей хреново, и она спит только на пустырнике: двадцать капель – и нирвана, подозревая, что здесь, в пасмурном краю, ей быть также противоестественно, как белозубому мулату, жующему «Орбит», средь белых  снегов. А где же ей еще ?

Пока она поддакивала и уступала, к ней многие тянулись, в том числе и я. Да и после непониманий и раздоров, оставались такие, как я, которые реально испытали, ее притяжение. А куда деваться? В ней была эта биполярная энергия свечения и надежды. Шутя, а на самом деле, чтобы еще раз убедиться, интересовался: «Что гормоны играют!?» – «Не так чтобы очень, но щекочут» – вдумчиво отвечала она.

Хочется смотреть на нее, как будто еще не насмотрелся. А вокруг, вслед за магнетизмом, разлилось ванильно-куличевое благовоние Пасхи. Ночи маленькие, кругленькие и сладкие, как изюм посреди белого мякиша дней.

Морковные котлеты, капустные отбивные, кексы и другая постная еда – для кого-то, но не для меня. Притяжение Пасхи, вымытые окна, покрашенные луковыми перьями яйца, полоски от ниток, верба, люди как люди, живые.

Воскресение. До Пасхи еще месяц, а цена на куриные яйца поползла. «Как с ума сошли: яйца скупают, как тот миллиардер в угоду главнокомандующему, чтобы все без остатка превратить в Фаберже, – заметила она. – И творог надо.» – «Так еще месяц до Пасхи». – «А ты думал, в большой семье».

Она развернула карамельку и протянула собаке. Та, понюхав, отвернулась.

– У нее зубы болят? – предположил он.

Собака, шевеля ноздрями, принюхивалась к запахам леса и дыма, принесенного ветерком.

– Не хочешь? На. Не хочешь? Дурочка! Конечно, это не косточка и не хрящик. Как хочешь, – заигрывающе дразнила она. – Смотри, как принюхалась. Что-то учуяла. Вокруг лес и травы, а в них зверьки.  А как ее зовут?

– Как  дворнягу зовут? Найда, наверно.

– Будь,  по-твоему.

Аккуратно завернула карамельку в обертку, убрала в карман и продолжила читать газету. Гамлет сел рядом на низкий, прогретый, бетонный перрон.

– Рано  пришли?

– Да -а.

– На целых 40 минут.

– Жарко! Тишина. Хорошо.

– В тени прихватывает  – типичная весенняя погодка.

– Ага.

– Или осенняя.

Он краем глаза смотрел на кромку ее лица, покрытого пигментами и мелким прозрачным пушком. Затем провел  взглядом по касательной и выше, к блестящим в мочках золотым серьгам, и затем еще раз на еле видимый пушок щеки и резко вниз, на начищенные до блеска ботиночки (этого у нее не отнимешь).

Слева стояли два пожилых мужчины. Один другому рассказывал, про неизвестного зверька. «Морда серая?» – спрашивал слушающий. «Нет». – «Значит, это поскребыш!» – «Поскребыша я знаю. А этот смотрит из-за бани. А я подкрался и погладил, а он не шелохнется». «Вот заливает. – думал Гамлет. – Чтобы дикого зверька гладить! Так он и подпустил». Гамлет сидел, опершись на руку, рассматривал ржавую железнодорожную гальку и ссохшиеся от старости, но еще пригодные для нашей забытой неэлектрифицированной дачной ветки, бурые шпалы. Большегрузы здесь редко ходят. Взглянул на путевых рабочих, стоявших метрах в пяти по ту сторону рельс и с пристрастием обсуждавших продолжительность  своего рабочего дня.

От ясного неба испытал легкую радость. Еще раз глубоко, полной грудью, вдохнул, желая надышаться перед городом. Впереди лето, и никто этого не отменит. Из-за леса показалась маленькая электричка. Платформа зашевелилась. Все помогали друг другу надеть рюкзаки, набитые прошлогодней капустой, морковью, свеклой, картошкой, и луком.  Подъехав, электричка  стала гигантской дизельной махиной. На небольшой бетонной платформе собралось человек двадцать пожилых .

Зайдя в вагон, они  ловко растворились в общей массе пассажиров, так что не различить, кто сел только, а кто ехал. Молодежи не было, и поэтому мы выделялись. Среди недели молодежь на работе.

– Заплачу за полпути, здесь все так делают – сказала Лена, словно сама не была уверенна, что  сделает.

Ему же всегда когда приходилось хитрить, становилось не по себе.

– А может, не надо. Что мелочится?

В вагон зашла кассир с мини-кассой в руках и сразу, игнорируя замаскировавшихся, направилась к нам. За ней семенила женщина в железнодорожной униформе. «Неплохо дела у железнодорожников, раз и на пригородные электрички проводников ставят» – подумал в тот момент, когда резким движением кассирша, взяла протянутые мной деньги – сто рублей – и пробила полные билеты, а это ни много ни мало – 90 рублей. В  руках появился сиротливый червончик. Сдача не впечатляла. Кассир с проводницей, не найдя, кого еще обилетить, проследовали дальше.