После   центральной трибуны поток  снижал скорость. Уже не торопятся. Это как бегун после финиша. А конец центральной трибуны есть финиш.  Улица запружена ожиданием, уставших демонстрантов. Пять четыре, три, два, один, пшли… И хлынули, волны, под гремящие марши. При приближении видно, что некоторые уже готовы, слегонца; Еще никто не падает, улыбки и энтузиазм. Устали идти! Мимо трибуны как всегда по струночке,  чеканя шаг, а уж после извините можно и выдохнуть и расслабиться и по второму, и по третьему, и по пятому ,из под полы с устатку.

За все! За светлые дали! За ночи кромешные!  «Только бы не в милицию, чтобы квартальную не отфигачили». После двенадцати понеслась душа: начинаются потуги, разброд, шатание, скрип рессор, перегазовки, передовики рабского и не очень труда  ведущих предприятий концлагеря. Все на мази, на лыжне, на выдохе, и во вздохе исторического чудовища,почти змея- горыныча и невдомек, что реликт не  больше, не меньше как былинный персонаж.

Да, а, сказал бы тогда! В раз оказался б, где надо, несмотря на детский возраст. Где -то в районе Олы или Сосумана. Лучшие районы  прошли, а за ними тянулись отсталые и совсем гетто вот вроде нашего и там уже другой  народ. Все рассчитано, поминутно. К часу поток ослабнет, а к трем  закончиться и улицы опустеют, станет одиноко и грустно.

Милиция и вытрезвители  работают с перевыполнением. Все довольны. Даже пленум ЦК и тот не брюзжит. Им доложили. А тем временем, тут держи ухо – пьяные срама неймут.  Охраняем двор и подъезд, с  овчарками, коих во дворе аж две. А проблема, что по дороге демонстранты, пили, а теперь невтерпеж. «Ах, вы сильно хотели? Извините, не получится!» – «Почему?» – «А потому! Живем мы здесь! И не позволим!Вот вам острые клыки нашей собаки и заправьте-ка все обратно в штаны». –

«Ах, так!» – «Флойд, фас, фас, фас! Флойд рвет и брызжет слюной. «Сказал же взять, родной, откуси им, их.» И он хватает и дерет, а люди отпрянут, и снова лезут. Людям треба и они не могут вот так, посреди улицы, сесть. Хотя многие уже и садятся и уже через час ручьи горячей мочи,  превратятся в вонючие лужи.

Но большинству нужно прятаться. Инстинкт! Даже кошка  закапывает! Но когда  хотят  и перед этим уже выпили ноль-пять, а потом еще ноль-семь и пивом накрылись, и кумарит (при одном-то бутерброде) – то поймите, им теперь все нипочем, не то что зубы овчарки – даже  крокодильи  не устрашат. Клапан давит! И вот мы салаги в гипнотическом шоке видим множество сидящих оголенных женских поп и сильные струи мочи со звуком, бьющие из под них. Мы поражены, хотя видим это каждый раз.

 А взрослые продолжают. «Вы спрашиваете, куда вам? А это уже как хотите! Да хоть в штаны – нам все равно, – сражая ехидством, отвечают сквозь щель, дворовые, растерянным демонстрантам. – А где туалет? Мы знаем, но  за ваше хамство  не скажем, что передвижной туалет в виде троллейбуса, за углом соседнего дома, но там очередина…»

И  люди, удивленные, что их обвинили в хамстве, не в силах терпеть разрывающиеся  пузыри облегчаются прямо на ворота, а мы сверху льем воду. Ни дать ни взять осада Трои! Льют  дети вроде нас, которых подсаживают на ворота старшие. Льют, и хорошо еще,  не кипяток, как кто-то предлагал. Смотрим на демонстрантов, как на захватчиков. Жалость все ж свербит, что они свои, советские, но здравомыслие в лице дяди Ромы подсказывает, что они пьяны, и если их запустить, то обгадят двор, а где потом играть, бабушкам посидеть на свежем воздухе. Демонстрация закончится, они  уйдут, а нам жить!?

А за углами уже кое-кто лежит и сидит, подпирая стены, деревья, штакетник. Пьяный пролетариат, угрюмо блюет. Он сегодня имеет право! Он заслужил этот  умательник, потому что устал от своей бесконечной диктатуры и липового господства. Правда, он еще об этом не знает, но  начал догадываться. Да и кто ему скажет? А кое-кого уже шмонает местное жулье, но они не чувствуют потому что в алкогольной коме.

И в ответ только мычат, и пускают  слюни. Беспомощно хлопают глазами, не понимая, что пройдет  нескольких минут,  и с них снимут все ценное.

Заплутавшую одинокую пьяную женщину заведут темными коридорами в блат-хату, что на втором этаже соседнего дома, там еще  напоят  бормотушкой, потом поимеют хором, а затем в бесчувственном состоянии отнесут за сараи, где  вечером по их же наводке  заберут менты. А что? Она ж ничего не помнит. А озабоченных уродов в округе хватает. А мы хоть и салаги но все обо всем  знаем как никто другой.

Мы, местные, соревнуемся, кто больше выпросит  шариков, флагов, значков и красных ленточек. На настойчивые просьбы откликается меньшинство. Большинство же жмет. Таким, стекляшку вдогонку и наутек.  Если слышишь «пах», то попал, а если «Ай!», значит мы уже далеко. Нас, как ветер,  уже никто не догонит.

На улице видим разное и, еще  совсем не сравниваем увиденное с изнанкой или прямой кишкой, а тем более с итальянской клоакой, но что-то в этом есть. Мы счастливы и этому еще ничто не может помешать, и уж тем более  ужасы бытия.

 До поры, происходящее казалось праздничным и веселым, но почему-то с каждым годом выглядело все мрачнее. Сейчас  понимаю, что так происходило  из-за того, что много раз видели как парадное, лицо демонстрации, бодро улыбающееся перед  трибуной, повернув  на улицу, превращалось в мало приятную, субстанцию. Кто то говорил, что после финиша всегда так, особенно если ничего не выиграл.

 Мутации происходили почти всегда после прохождения колоннами официальных трибун и если взглянуть в глаза демонстрантов, то заметны  следы мысленного ритуального прикосновения  к холодному остову, а точнее к чугунным башмакам, памятника  и внутренней готовности к жертвоприношению. «Живите так всегда! Мне приятно! –  говорил Ильич. – Но не забудьте, я высоко и, далеко и вообще я монстр, который если что, отгрызет вам головы.» Шли быстро, почти как зеки на прогулке, но в отличие от них  пока еще улыбались. Мы хозяева!  Мы дети  Октября! Скоро на Марс! А пока трудимся на благо Родины!

Пролетарии всех стран соединяйтесь! Маршируем,  под крики «ура», пси-ходелия, оркестры, делегации, транспаранты, флаги, механизмы, переделанные, в нечто и задрапированные грузовики как танки и автобусы как аэробусы. Режиссура  парторгов. Их звездный час, а что делать дальше они не знают, такую глыбу за железным занавесом удержать все трудней, как выросшее дитя в детской кроватке.

Бессильные и безутешные оборотни, не дожидаясь полуночи и полнолуния – как то безутешно торопливо преображались прямо здесь, у истоков улицы Интернациональной. Видя, это из года в год мы  уже ничему не удивлялись.  Хотя мастодонтные декорации все еще притягивали внимание, но все слабже.  А загадочные силы будили  интерес, но все меньше.

 Мы  спокойно смотрели  на них, а они на нас, безошибочно подмечая, что за техника прячется под очередной драпировкой и так же лихо наказывали тех, кто зазевался и оставил мат часть без присмотра. В ту же секунду, оставленное  волоклось  в закрома и пряталось.

Самым желанным был флаг. Взятие флага – это в нас  замешано на живой пролетарской крови. Во лбу кокарда, в руках красные стяги. Добыть его – это высший пилотаж никому не нужного воровства. Хотя и знали, что не пригодится, но тащили  под копье или еще под что. Воздушные шары уже в комнату не лезли, а нам все надо, и несли для того чтоб потом лопнуть или отпустить в небо и смотреть как уменьшаясь улетают. Зачем? Для чего? Родители все равно  выкинут. А вот для того, чтоб сказать- Это мое!-. И тащили, кто больше, начинающие маленькие хапужки.

Игры воздушных шариков. Полно, разноцветных, круглых, волнистых, грушевидных и реальность как то размягчалась, как сухарь в горячем супе. И подобно им, округлялась и  обрезинивалась.  А пока еще день и вокруг, много людей, хотящих в туалет, но везде перекрыто, и их дети кричат, а мужчины покачиваются и ломают ворота. Пятая волна, десятая, двадцатая.  Держим осаду, упираемся, и вот кажется сдержано. Можно расслабиться, но как раз в тот момент кое-кто мускулистый  прорвался и  наследил за сараями. Эх жаль собак увели и наш вдохновитель дядя Рома тоже ушел с ними, вот и прорвались.