На душе такое чувство, словно за тем столом в уютной, с расписанными вручную стенами столовой Глории Шарлотта Мейсер просто-напросто умерла и так и осталась лежать там бледной, скомканной бумажной салфеткой, а кто-то другой… не она… идет теперь по этому милому дому, распространяя вокруг себя флюиды несбывшихся, рассыпавшихся в прах надежд.
Эпилог
Наш самолет приземлился в аэропорту Грентли Адамс два часа назад, и мы с Алексом с рекордной скоростью прошли паспортный контроль, направляясь к пункту проката машин. Мне было все равно, на чем мы станем разъезжать по окрестностям Барбадоса, но Алекс хотел непременно что-нибудь ярко-желтое или в крайнем случае красное, а в итоге нам пришлось довольствоваться серой «тайотой», единственной машиной, приспособленной для перевозки инвалидов-колясочников.
Впрочем, сын быстро утешился райскими видами острова, предвкушая то неимоверное количество бабочек, которое он может здесь наблюдать, так сказать, в их естественной среде обитания. Но не бабочки стоят первым пунктом на повестке моего дня, и Алекс знает об этом… Поэтому после заселения в отель, я оставляю его в номере, а сам сажусь в видавшую виды «тайоту» и отправляюсь за шестнадцать километров от Бриджтауна в ботанический сад Андромеда, в котором, как мне удалось выведать у ее деда, Шарлотта работала последние три месяца.
Шарлотта…
Я не видел ее полгода, но с тем же успехом это могли быть и три, и четыре, и даже сто лет в целом — я так исстосковался по ее теплой улыбке и смешинкам в глубине глаз, что сердце подчас буквально сбоило, стоило мне только дать волю воспоминаниям. Поэтому я старался делать это как можно реже, особенно после того, как Шарлотта съехала от нас, вернувшись в квартирку на Марктплатцштрассе, а ее дедушка, к слову, тоже съехавший вместе с ней, обосновался, правда, вовсе не в Ансбахе, как это можно было предположить, а в доме моей матери, что стало для меня, признаюсь честно, настоящим сюрпризом.
В тот момент, когда это открылось, я почувствовал себя настоящим болваном: неужели я мог просмотреть такое, неужели был настолько глуп? И только ли в этом проявилась моя неожиданно открывшаяся слепота, возможно, Шарлотта была права, называя меня бессчувственным чурбаном… Я почти был готов в это поверить.
Почти — верное слово…
После смерти Элеоноры я почти жил и почти любил… По крайней мере мне казалось, что я любил Франческу, все-таки мы прожили с ней два долгих года (а, может быть, именно потому они и показались мне долгими, что я не любил ее в должной мере), два года, когда мне казалось, что вся моя жизнь — это налаженный часовой механизм, в котором не может и не должно случиться никакого неожиданного сбоя…
А потом случилась Шарлотта!
Она, подобно шаровой молнии, ворвалась в наш дом, в нашу размеренную, устоявшуюся жизнь и разнесла всю ее в щепки… пробралась под кожу, которая казалась достаточно загрубевшей, чтобы не реагировать на вздорно вздернутый носик и каштановые волосы на милом девичьем лице с неизменной слегка смущенной улыбкой.
Шаровая молния по имени Шарлотта… Она ударила меня током при первом же нашем рукопожатии, хотя, я полагаю, была уверена, что сделал это именно я, а потом продолжала свои бесшабашные эскапады до тех самых пор, пока…
… Пока я не понял, что ее присутствие делает мой день ярче и радостнее.
Когда ко мне пришло осознание данного факта? Думаю, в тот самый момент, когда я привез ее в Ансбах в больницу к Йоханну и должен был оставить ее там одну, растерянную и перепуганную, повернуться спиной и уйти… а она вдруг бросилась мне на грудь, и я смог коснуться рукой ее хрупких спинных позвонков, ощущая от этого простого прикосновения небывалое прежде возбуждение и уханье крови прямо о свои барабанные перепонки. Это было оглушительно во всех смыслах!
Тогда же мне стало, действительно, страшно…
Страшно, поскольку это было слишком похоже на меня прежнего, на того самого Адриана, который несся по коридору школы с зажатой по мышкой папкой с учебными заданиями, чтобы только застать любимую в пустом кабинете… одну, краснеющую и заикающуюся, и сорвать краткий, запретный поцелуй с ее вожделенных губ.
Я больше не хотел ничего подобного… Никогда. Жизнь научила меня тому, что большая любовь требует от нас больших жертв, и я не чувствовал себя способным вновь подвергать свое сердце давно забытым треволнениям. Мне это было ни к чему…
… Дорога делает крутой поворот, и мне едва удается справиться с управлением — слишком глубоко я ушел в свои мысли. Так не пойдет… Нужно сконцентрироваться.
Итак, я на Барбадосе, еду в ботанический сад, в котором работает Шарлотта…
Йоханн никак не желал говорить мне, куда подевалась его внучка сразу же после сдачи выпускных экзаменов — однажды она просто пропала с квартирки на Маркплатцштрассе и больше не появилась там. Я знал об этом, ведь неоднократно проезжал мимо ее дома, и бывало мне везло увидеть ее выходящей или входящей в подъезд, а подчас только ее одинокий силуэт мелькал за светло-бежевой занавеской — но мне было достаточно и этого.
А потом ее прочто не стало…
Ни еле слышного голоса в телефонной Алексовой трубке, ни темного силуэта в светлом проеме окна — ничего, кроме щемящего чувства одиночества и тоски. Я слишком хорошо знал это чувство: оно называлось утратой — я уже испытывал его однажды… когда умерла Элеонора.
Но как я могу чувствовать такое к этой рыжей девчушке с веснушками на носу? Это не укладывалось у меня в голове.
Алекс, куда пропала твоя подруга? — не выдержал я однажды неизвестности, которая постоянно гложила меня, доводя до исступления. — Юлиан говорит…
Пап, — прервал меня мой ребенок с самым серьезным видом, — Шарлотты больше нет.
Что? — я почувствовал, как ослабели мои ноги, и рухнул на стул позади себя.
Но Алекс, хотя и понял, насколько я шокирован его словами, не проявил ни капли сочувствия, жестко продолжая:
Шарлотты больше нет, так как она сбежала от Юлиана, которому ты ее приподнес, словно жертвенного агнца… Ей не оставалось ничего другого, как самой найти выход из сложившейся ситуации.
Где она? — сиплю я через силу. — Ты знаешь, где она?
Никто не знает. Она сказала, что так будет лучше…
Шарлотты больше нет. От этой мысли комок размером с футбольный мяч застрял у меня в горле, перекрыв доступ кислороду… Я с силой рванул узел своего галстука, едва не удушив себя окончательно.
Шарлотты больше нет… Помню, как твердил нечто подобное после смерти жены, не в силах поверить в смысл произносимых слов, — тогда я был готов на что угодно, лишь вернуть ее обратно или хотя бы утишить оглушающую боль в своем сердце.
Теперь же я мог это сделать…
… Я паркуюсь на парковке для посетителей ботанического сада и спешу по гравиевой дорожке до маленького бунгало, заменяющего здесь кассу… У дверей я замираю, не в силах побороть внутреннее волнение — Шарлотта здесь, в двух шагах от меня. И я делаю эти два шага…
За кассой стоит миленькая, супертемнокожая девушка с желто-синим зонтом в руках, который она как раз протягивает группе из пяти туристов, приехавших полюбоваться на ботанические красоты барбадосского сада.
Я все также продолжаю стоять с окаменевшим выражением на лице, когда темнокожая кассирша обращается ко мне на своем чистом, слегка певучем английском:
Сэр, вы тоже хотели бы посетить наш сад?
Я встряхиваю головой, отгоняя пелену, нежданно застлавшую мне глаза…
Нет, извините, — с трудом ворочаю я враз отяжелевшим языком, — я лишь хотел встретиться со своей подругой… она работала тут раньше…
Рыжая? — уточняет моя собеседница, и я мгновенно ощущаю прилив новых сил.
Да, она рыжая. Вы знаете ее?
Она в больнице, — следует незамедлительный ответ. — В Бриджтауне.
В больнице? Что с ней?
Я не знаю. Меня просто попросили поработать за нее эти несколько дней…
Она добавляет что-то еще, но я уже несусь к автомобилю и почти с разбегу падаю на водительское сиденье — не думаю, что бедная «тайота» предназначена для таких крутых виражей и разворотов, которым я ее подвергаю весь обратный путь до города.
