Во вторник, 24 мая, около половины десятого, – показал убийца, – я вернулся домой и поднялся наверх, чтобы лечь спать. Только я начал засыпать, как мать пришла наверх и сказала, чтобы я вставал, а если я не встану, то она сбросит меня с лестницы. Она схватила меня, чтобы сбросить меня с лестницы. Я первый толкнул ее, и она упала с лестницы. Я спустился вниз и увидел, что она сломала себе шею. Увидев, что она мертва, я выпрямил ей шею и прикрыл ее простыней, взятой с моей постели.
Бэд аккуратно складывает газету, кладет ее на стул и выходит из парикмахерской. На улице воздух пахнет толпой, полон шума и солнечного света. Иголка в стоге сена…
– Мне двадцать пять лет, – бормочет он вслух.
А мальчишке четырнадцать, подумайте… Он шагает быстрее по гудящим тротуарам. Сквозь стропила воздушной дороги солнце льет на синюю улицу теплые переливчатые желтые полосы. Иголка в стоге сена.
Эд Тэтчер сидел сгорбившись над роялем, наигрывая «Парад москитов». Воскресное послеполуденное солнце прорывало пыльным потоком тяжелые кружевные занавеси окна, барахталось в красных розах ковра, заполняло гостиную светлыми пятнами и бликами. Сузи Тэтчер неподвижно сидела у окна, наблюдая за Эдом слишком синими для ее болезненного лица глазами. Между ними, осторожно ступая среди роз по солнечному полю ковра, танцевала малютка Эллен. Две маленькие ручки приподнимали складки розового плиссированного платья; и время от времени взволнованный детский голосок восклицал:
– Мама, следи за моим выражением!
– Посмотри на нее, – сказал Тэтчер, продолжая играть, – она настоящая маленькая балерина.
Воскресная газета упала со стола и рассыпалась. Эллен, танцуя, наступила на листы, разрывая их своими проворными маленькими ножками.
– Не делай этого, Эллен, дорогая, – простонала Сузи с розового плюшевого кресла.
– Но, мама, ведь я танцую.
– Не делай этого, раз тебе мама говорит.
Эд Тэтчер заиграл баркаролу.
Эллен танцевала баркаролу, взмахивая в такт ручками, разрывая ножками газету.
– Ради бога, Эд, убери девочку, она рвет газету.
Он взял замирающий аккорд.
– Милочка, ты не должна этого делать. Папочка еще не дочитал ее.
Эллен продолжала танцевать.
Тэтчер бросился к ней и посадил барахтающуюся, смеющуюся девочку к себе на колени.
– Эллен, ты должна слушаться, когда мама говорит с тобой. И не надо портить вещи, дорогая. Изготовить бумагу для этой газеты стоило денег, люди трудились над ней, а папочка ходил покупать ее и еще не дочитал. Понимаешь, Элли? Нам нужно созидание, а не разрушение.
Он вновь сел за баркаролу, а Эллен продолжала танцевать, осторожно ступая среди роз по солнечному полю ковра.
Шесть человек сидели за столом в кафе и наскоро закусывали, сдвинув шляпы на затылок.
– Черт побери! – воскликнул молодой человек в конце стола; он держал в одной руке газету и чашку кофе в другой. – Вот так штука!
– Какая штука? – проворчал длиннолицый человек с зубочисткой во рту.
ОГРОМНАЯ ЗМЕЯ НА ПЯТОЙ АВЕНЮ
Сегодня утром, в половине двенадцатого, дамы с визгом разбежались по всем направлениям, когда большая змея выползла из каменной стены водокачки на Пятой авеню и стала переползать тротуар…
– Утка!
– Это еще что! – вставил старик. – Когда я был мальчиком, мы охотились на бекасов в Бруклине.
– Ах, боже мой! Уже четверть девятого, – пробормотал молодой человек, складывая газету.
Он выбежал на Гудзон-стрит. Улица была полна спешащих людей. Скрежетали подковы лохматых ломовых лошадей, скрипели колеса грузовых фургонов, сливаясь в оглушительный грохот и наполняя воздух едкой пылью. Девушка в шляпке с цветами, с большим голубым бантом у острого подбородка, ожидала его в дверях товарного склада «М. Сюлливан и K°». Молодой человек почувствовал, как внутри у него все забурлило, точно в откупоренной бутылке.
– Здравствуйте, Эмили!.. Знаете, Эмили, я получил прибавку.
– Вы сегодня очень опоздали.
– Честное слово, я получил прибавку на два доллара.
Она дернула подбородком сначала в одну сторону, потом в другую:
– Подумаешь!
– А помните, что вы обещали мне? Если я получу прибавку, то…
Она взглянула на него и хихикнула.
– Это еще только начало.
– Подумаешь! Пятнадцать долларов в неделю.
– Помилуйте, ведь это шестьдесят долларов в месяц. А я еще вдобавок изучаю торговлю, по импорту работать буду.
– Глупыш, вы опоздаете.
Она вдруг повернулась и побежала по грязной лестнице; ее широкая юбка колоколом колыхалась из стороны в сторону.
– Господи! Я ненавижу ее… Я ненавижу ее…
Смахивая слезы, которые жгли ему глаза, он быстро пошел вниз по Гудзон-стрит в контору «Уинкл и Джюлик, Вест-Индский импорт».
Палуба на носу около брашпиля была теплая и солоновато-сырая. Они лежали в грязных куртках, растянувшись бок о бок, и лениво перебрасывались словами. В их ушах не проходило шипенье воды; пароход грузно расталкивал широкую травянисто-серую зыбь Гольфстрима.
– J’te dis, mon vieux, moi j’foux l’camp à New-York…[2] Как только мы бросим якорь, я сразу сойду на берег и останусь там. С меня довольно этой собачьей жизни.
У юнги были светлые волосы и овальное румяное лицо. Недокуренная папироса выпала у него изо рта.
– Merde![3] – Он потянулся за ней, но она скатилась в желоб для стока воды.
– Брось, у меня их много, – проговорил другой парень; он лежал на животе и болтал в воздухе грязными ногами. – Консул отправит тебя обратно на пароход.
– Ему не поймать меня.
– А воинская повинность?
– К дьяволу ее! И Францию туда же.
– Хочешь стать американским гражданином?
– Почему нет? Каждый человек имеет право выбирать себе родину.
Второй мальчик задумчиво потер нос кулаком и, вздохнув, медленно свистнул.
– Ты умный малый, Эмиль, – сказал он.
– Слушай, Конго. Почему бы тебе не сойти вместе со мной? Неужели ты собираешься всю жизнь выгребать лопатой разную дрянь из корабельной кухни?
Конго перевернулся, сел, скрестив ноги, и почесал голову, густо обросшую курчавыми черными волосами.
– Сколько стоит женщина в Нью-Йорке?
– Не знаю. Думаю, что дорого… Я не для того схожу на берег, чтобы валандаться. Я буду искать работу. Неужели ты ни о чем не можешь думать, кроме женщин?
– А почему бы нет? – проговорил Конго и снова растянулся на палубе, спрятав грязное смуглое лицо в скрещенные руки.
– Я бы хотел чего-нибудь добиться. Это моя мечта. Европа прогнила и воняет. А в Америке молодой человек может выдвинуться. Происхождение роли не играет, образование не имеет значения. Все дело в том, чтобы выдвинуться.
– А что, если бы вот тут на палубе появилась красивая, пылкая женщина? Ты бы ее полюбил?
– Когда мы разбогатеем, у нас будет масса всего.
– А в Америке есть воинская повинность?
– К чему им? Их интересуют только деньги. Они не хотят воевать; они хотят торговать.
Конго ничего не ответил.
Юнга лежал на спине, глядя в облака. Они плыли с запада – большие здания с колоннами, сквозь которые прорывалось солнце, яркое и белое, как фольга. Он шел по высоким белым многоколонным улицам, в сюртуке и высоком белом воротничке он всходил по фольговым ступеням, широким, чисто вымытым, он проходил голубыми порталами в пестрые мраморные залы, где на длинных фольговых столах звенели и шуршали деньги – банкноты, серебро, золото.
– Merde, v’là l’heure![4] – (Двойные удары колокола донеслись к ним из вороньего гнезда.) – Так не забудь, Конго, в первый же вечер, как мы сойдем на берег… – Он издал булькающий звук.
– Я спал. Мне снилась маленькая блондинка. Я бы ее имел, если бы ты не разбудил меня.
Юнга, ворча, поднялся и несколько секунд смотрел на запад, где вода тонкой волнистой чертой упиралась в небо, твердое и резкое, как никель. Потом он пригнул голову Конго к палубе и побежал на корму; деревянные башмаки хлопали, спадая с его босых пяток.
